Дело Ливенворта (сборник) - Анна Грин (1926)

То же самое в школе. Никто не понимал меня. Они считали меня робким, обзывали размазней. Три года они меня так называли. А потом я пошел против них. Я подстерег их заправилу, повалил на землю, перевернул на спину и наступил на него. Он был красавчиком до того, как моя нога опустилась на него, а после… Больше он меня размазней не называл. В магазине, в который я устроился позже, я встретил еще меньше понимания. Я всегда был пунктуален и четко выполнял свои обязанности, но меня считали там хорошей машиной и ничем бóльшим. Разве может иметь сердце, душу и чувства человек, который не любит охоту, не курит и никогда не смеется? Я умел хорошо считать, но для этого не нужно ни сердца, ни души. Я мог день ото дня, месяцами заполнять журналы, не сделав ни одной помарки, но это только доказывало, что я именно то, чем они меня считали, – обычный автомат. Я позволял им так думать, не сомневаясь, что однажды они тоже изменят свое мнение, как это происходило с другими. Дело в том, что просто я никого не любил достаточно сильно, даже себя, чтобы меня трогало чье-то мнение. Жизнь казалась мне пустой – мертвая пустыня, которую нужно пересечь, хочу я того или нет. И так могло продолжаться до сего дня, если бы я не повстречал мисс Мэри Ливенворт. Когда спустя девять месяцев я поменял контору в магазине на место в библиотеке мистера Ливенворта, пылающий факел вспыхнул у меня в сердце, и его пламя не угасло и поныне. И никогда не угаснет, пока не исполнится то, что меня ждет!

Как красива она была! Когда в первый вечер я прошел со своим новым работодателем в гостиную и увидел эту женщину в сиянии наполовину притягательного, наполовину ужасающего очарования, то словно при вспышке молнии увидел, каким будет мое будущее, если я останусь в этом доме. Она держалась надменно и лишь бросила на меня мимолетный взгляд. Но ее пренебрежение при первой встрече произвело на меня очень небольшое впечатление. Достаточно было того, что мне позволили находиться рядом с ней и взирать на эту красоту, не боясь упрека. О, это было все равно что всматриваться в опоясанный цветами кратер пробуждающегося вулкана. Страх и восторг наполняли каждый миг, проведенный там, но страх и восторг стали смыслом моей жизни, и я бы не смог уйти из этого дома, даже если бы захотел.

И так было всегда. Невыразимая боль и невыразимое наслаждение были в чувстве, с которым я смотрел на нее. Несмотря на все это, я не переставал изучать ее – час за часом, день за днем: ее улыбки, ее движения, то, как она поворачивает голову или поднимает веки. И я это делал не просто так. Я хотел вплести ее красоту в суть своего существования, чтобы уже ничто и никогда не смогло вырвать ее оттуда. Ибо тогда я видел так же ясно, как вижу сейчас, что она, хоть и была кокетлива, никогда бы не снизошла до меня. Нет! Я мог лечь у ее ног и позволить растоптать меня, она даже не обернулась бы посмотреть, на что наступила. Я мог проводить дни, месяцы, годы, изучая алфавит ее желаний, а она даже не поблагодарила бы меня за старание, не вскинула бы ресницы, чтобы посмотреть на меня, когда я прохожу мимо. Для нее я был пустым местом. Я не мог быть ничем иным, если бы только – эта мысль пришла ко мне не сразу – каким-то образом не стал ее хозяином.

Тем временем я писал под диктовку мистера Ливенворта и неизменно радовал его своей работой. Моя методичность пришлась ему по душе. А что до другого члена семьи, Элеоноры Ливенворт, то она относилась ко мне со снисхождением и сочувствием, какие можно было ожидать от человека ее склада. Без фамильярности, но по-доброму, не как к другу, а как к одному из домашних, которого она каждый день встречает за столом и который, как видели все остальные, не был особенно счастливым и не подавал больших надежд.