Дикие пальмы - Уильям Фолкнер (1939)

– Нет. Не надо. Это не понадобится. Я думаю, мне больше нечего терять. Не стоит беспокоиться. Я посижу здесь, пока меня не позовут. – И полицейский пошел по коридору мимо двери, подвешенной на трех свирепых лучах света, и дальше к двери, через которую они вошли. Уилбурн видел, как спичка вспыхнула у него под ногтем большого пальца и высветила лицо под широкополой шляпой, лицо и шляпа наклонились к спичке (и вовсе неплохое лицо, лицо четырнадцатилетнего мальчика, которому приходится пользоваться бритвой; которому слишком рано было разрешено носить пистолет), входная дверь, конечно, была еще открыта, потому что дым, первая затяжка, затухая, потянулась назад по коридору; и тут Уилбурн обнаружил, что он действительно чувствует море, черный, неглубокий, дремотный звук над прибоем, который приносил сюда черный ветер. До него доносились голоса двух сиделок, разговаривавших за поворотом дальше по коридору, двух сиделок, а не двух пациентов, двух особей женского пола, но не обязательно женщин, потом за тем же поворотом зазвенел один из колокольчиков, раздраженно, повелительно, два голоса продолжали невнятный разговор, потом они рассмеялись, смеялись две сиделки, но не две женщины, маленький ворчливый колокольчик звучал все настойчивее и требовательнее, смех звучал еще полминуты над звоном колокольчика, потом еле слышно и поспешно прошуршали по линолеуму резиновые подошвы, колокольчик умолк. Да, он чувствовал море, ветер приносил с собой привкус черного берега, и тот попадал в его легкие, в самую их верхушку, он снова чувствовал все это, но с другой стороны, как он и предполагал, каждый его быстрый сильный вдох вновь терял и терял глубину, словно его сердце наконец обнаружило некое хранилище, приемник для черного песка, который оно прокачивало и выталкивало, и тогда он поднялся, но остался на месте, он просто встал, даже не собираясь этого делать, полицейский у входа сразу же повернулся, щелчком послав сигарету в темноту. Но Уилбурн больше не сделал никакого движения, и полицейский не стал спешить, он даже остановился у прорезанной светом двери и наклонил на мгновение к щели голову, чуть примяв об нее поля шляпы. Потом он пошел дальше. Он пошел дальше, и Уилбурн видел его; он видел полицейского, как видят фонарный столб, оказавшийся между вами и улицей, дверь на резиновых колесиках снова открылась, на сей раз наружу (лампы выключены, подумал он. Они выключены. Они уже выключены), и появились два доктора, дверь беззвучно захлопнулась за ними и резко качнулась, потом открылась еще раз, прежде чем обрести неподвижность, пропустив двух сиделок, хотя их он видел только той частью зрения, в поле которой оставался полицейский, потому что он смотрел на лица двух докторов, которые шли по коридору, разговаривая друг с другом приглушенными голосами через марлевые маски, полы их халатов чуть развевались, как две женские юбки, они прошли мимо него, даже не взглянув в его сторону, а он уже снова сидел на скамейке, полицейский рядом с ним сказал: «Ну, ничего. Ты успокойся», – и он понял, что он сидит, два доктора шли мимо него, полы их халатов вились за ними, а потом прошла одна из сиделок, тоже в марлевой маске, тоже не глядя на него, ее накрахмаленные юбки прошуршали мимо, он (Уилбурн) сидел на жесткой скамейке, прислушиваясь, и потому на какое-то мгновение его сердце подвело его, оно билось сильно и медленно и устойчиво, но где-то вдалеке, оставляя его окутанным тишиной, сплошным вакуумом, где был слышен только приборматывающий, незабытый им ветер, уже отшуршали резиновые подошвы, сиделка остановилась вблизи скамейки, и только спустя какое-то время он поднял глаза.

– Теперь вы можете войти, – сказала она.

– Хорошо, – сказал он. Но поднялся не сразу. Это та самая сиделка, которая отворачивалась от меня подумал он. И сейчас она не смотрит на меня. Но теперь она уже смотрит на меня И тогда он поднялся; никто не возражал против этого, полицейский поднялся вместе с ним, и сиделка смотрела на него.

– Хотите, я пойду с вами?