Алхимик (сборник) - Паоло Бачигалупи (2008)

В любом случае мне это недоступно. Мы вернулись домой, и я не смог. Все казалось неправильным. Алиса сказала, что это не имеет значения, что она хочет порепетировать.

Я не видел ее больше суток.

Я был на службе, наверстывал упущенные вызовы. Двадцать четыре часа без перерыва, подпитываемый маленькими помощниками копов и кофеином внутривенно, и мои шляпа, и плащ, и руки забрызганы свидетельствами моих трудов.

На береговой линии высокий жаркий прилив перехлестывает волноломы. Впереди огни, сияние угольных литейных цехов и газификационных объектов. Вызов ведет меня к сияющему кластеру Паломино.

Приятное место. Вверх на общественных лифтах, выбиваю дверь, за моей спиной Пентл, мы знаем, что нас ждет, но не знаем, каково будет сопротивление.

Бедлам. Женщина, симпатичная смуглая девушка, которую могло бы ждать прекрасное будущее, если бы она не решила, что ей нужен ребенок, и младенец, который лежит в ящике в углу и кричит. Женщина тоже кричит, кричит на младенца в ящике, словно сумасшедшая.

Когда появляемся мы, она начинает кричать на нас. Ребенок вопит. Женщина вопит. Словно множество отверток впивается мне в уши – снова, и снова, и снова. Пентл хватает женщину и пытается заставить замолчать, но они с ребенком продолжают орать, и внезапно я утрачиваю способность дышать. Я едва держусь на ногах. Ребенок кричит, и кричит, и кричит – отвертки, и стекло, и пестики для колки льда в моей голове.

Поэтому я его пристреливаю. Достаю гранж и всаживаю пулю в мелкого засранца. Куски ящика и младенца летят во все стороны.

Обычно я так не делаю, это против регламента: не следует убивать ребенка на глазах у матери.

Но вот мы стоим и таращимся на тело, сквозь кровавый туман и пороховой дым, у меня в ушах звенит от выстрела, и на одну прекрасную, хрупкую секунду воцаряется тишина.

Затем женщина вновь принимается орать на меня, и Пентл тоже орет, потому что я уничтожил доказательство, прежде чем он успел его сфотографировать, а потом женщина кидается ко мне, чтобы выцарапать мне глаза. Пентл оттаскивает ее, а она называет меня ублюдком, и убийцей, и ублюдком, и обезьяной, и гребаной свиньей с мертвыми глазами.

Вот это и становится последней каплей: мертвые глаза. Эта девчонка отказалась от омоложения и не проживет и двадцати лет, которые проведет в однополом трудовом лагере. Она молода, похожа на Алису, наверное, ее подключили к омоложению одной из последних, когда она достигла нужного возраста, – это вам не старая кляча, мне было сорок, когда появились генерики, – а теперь ей предстоит умереть в мгновение ока. Однако из нас двоих мертвые глаза у меня.

Я приставляю дуло гранжа ей ко лбу.

– Тоже хочешь умереть?

– Ну давай! Сделай это! Сделай! – Она не умолкает ни на секунду, продолжает выть и плеваться. – Гребаный ублюдок! Ублюдок, гребаный, гребаный, гребаный!.. Сделай это!

Она плачет.

Хотя мне и хочется посмотреть, как ее мозги вылетят через затылок, у меня не хватает духа. Ей и так недолго осталось. Лет двадцать – и все. Не желаю возиться с бумажками.

Пентл надевает на нее наручники, а она лепечет, обращаясь к младенцу в ящике, от которого остались лишь кровавые сгустки да вялые кукольные запчасти.

– Мой малыш, мой бедный малыш, я не знала, мне так жаль, мой малыш, мой бедный малыш, мне так жаль…

Пентл волочет ее к машине.

Я слышу, как она причитает в коридоре. Мой малыш, мой бедный малыш, мой бедный малыш… Потом они уезжают на лифте, и это огромное облегчение – просто стоять, вдыхая влажные запахи квартиры и мертвого тела.

В качестве кроватки она использовала ящик комода.

Я провожу пальцами по сколотому краю, играю с латунными ручками. Этим женщинам не откажешь в изобретательности, они делают вещи, которых больше не купишь. Закрыв глаза, я почти могу вспомнить индустрию, нацеленную на маленьких людей. Крошечные костюмчики. Стульчики. Кроватки. Все крошечное.

Крошечные динозавры.