Измышление одиночества - Пол Остер (1982)

Дед О. (по материнской линии) медленно начинал умирать. Лишь годом раньше он показывал фокусы на первом дне рождения сына О., а теперь, в восемьдесят пять, уже был так слаб, что и стоять без поддержки не мог, больше не мог передвигаться без усилий воли до того напряженных, что его изнуряла самая мысль о движении. В кабинете врача состоялся семейный совет, и решили отправить его во Врачебную больницу[66] на углу Ист-Энд-авеню и 88-й улицы (ту же, где от амиотрофического бокового склероза – болезни Лу Герига[67] – одиннадцатью годами ранее скончалась дедова жена). О. был на этом совете, а также его мать и сестра матери, двое детей его деда. Ни одна из женщин не могла надолго задержаться в Нью-Йорке, поэтому условились, что за все будет отвечать О. Матери О. следовало вернуться домой в Калифорнию ухаживать за собственным серьезно больным мужем, а тетка О. собиралась в Париж навестить свою первую внучку, недавно родившуюся у ее единственного сына. Все, похоже, вполне буквально превратилось в дело жизни и смерти. И в этот миг О. вдруг поймал себя на том, что думает (быть может, потому, что дед всегда напоминал ему У. К. Филдза) о сцене из фильма 1932 года «Ноги за миллион долларов»: Джек Оуки[68] изо всех сил несется за отъезжающим дилижансом и умоляет кучера остановиться. «Это вопрос жизни и смерти!» – кричит он. А кучер спокойно и цинично отвечает: «А что нет?»

На семейном совете О. заметил страх на дедовом лице. В какой-то миг старик перехватил его взгляд, показал на стенку рядом со столом врача – она вся была покрыта ламинированными табличками, свидетельствами в рамочках, наградами, степенями и грамотами, – и со знанием дела кивнул, мол: «Впечатляет, а? Этот парняга хорошенько обо мне позаботится». Такая помпа всегда покупала старика с потрохами. «Я только что получил письмо от президента банка “Чейз-Манхэттен”», – говорил, бывало, он, хотя на самом деле то была просто формальная рассылка. В тот день в кабинете врача, однако, О. это видел с болью: старик отказывался признавать то, что смотрело ему прямо в лицо.

– Мне все это нравится, доктор, – сказал дед. – Я знаю, что вы меня вылечите. – И все же, чуть ли не помимо собственной воли, О. понимал, что восхищается этой его способностью к слепоте. В тот же день, уже позже, он помог деду собрать в небольшой ранец то, что ему пригодится в больнице. Старик бросил туда и три-четыре наборчика с реквизитом для своих фокусов.

– А это тебе зачем еще? – спросил О.

– Нянечек развлекать, – ответил его дед. – Вдруг станет скучно.

* * *

О. решил пожить в дедовой квартире столько, сколько старик проведет в больнице. Не оставлять же ее пустовать (кому-то нужно по счетам платить, забирать почту, поливать растения), да и наверняка здесь будет удобнее, чем на Вэрик-стрит. Превыше всего же следовало поддерживать иллюзию, будто старик сюда вернется. Покуда не наступает смерть, всегда есть вероятность, что смерти не будет, и этот вот шанс, сколь мал бы он ни был, следует признавать.

О. жил в этой квартире еще шесть или семь недель. Именно сюда приходил он в гости с раннего детства начиная: в это высокое, рассевшееся здание странной формы на углу Сентрал-Парк-Саут и Коламбус-Сёркл. Интересно, думал он, сколько часов мальчишкой провел он тут, глядя, как поток машин вьется вокруг памятника Кристофору Колумбу. В эти же окна с шестого этажа он смотрел на парады в День благодарения, видел возведение «Колизея», целыми днями считал, сколько людей проходит под ним по улицам. А теперь вокруг него – опять то же самое место, с китайской тумбочкой под телефон, с бабушкиным стеклянным зверинцем, со старым хумидором. Снова он вошел прямиком в детство.