Измышление одиночества - Пол Остер (1982)

Ликофрон: «темный». В его плотной, ошеломляющей поэме ничего никогда не называется впрямую, все в ней – отсылка к чему-то другому. Читатель быстро теряется в лабиринте его ассоциаций, однако гонит дальше, подстегиваемый силой голоса Кассандры. Поэма – словесный поток, пышущий огнем и огнем же пожранный, она испепеляет себя на краю смысла. «Слово Кассандры, – как выразился друг О. (Б. – в лекции, что примечательно, о поэзии Хёльдерлина – поэзии, которую по манере он сравнивает с речью Кассандры), – этот несокращаемый знак – deutungslos[88] – слово за пределами уловленья, слово Кассандры, слово, из коего нельзя извлечь никакого урока, слово всякий раз, и всякий раз – произносимое, чтобы не сообщить ничего…»[89]

Прочтя перевод Ройстона до конца, О. осознал, до чего великий талант сгинул в том кораблекрушении. Английский Ройстона накатывает с такой яростью, таким умелым акробатическим синтаксисом, что читать поэму – сродни тому, чтобы оказаться в капкане уст Кассандры.

И будет он бродить по скифским местностям

Пять полных лет, рыдая о возлюбленной.

А те, вкруг алтаря пророка Кронова,

Пожравшего птенцов-малюток с матерью,

Соединят себя вторично клятв ярмом,

Вооружатся веслами тяжелыми

И Вакха воспоют, что спас от прежних бед,

Упасть врага заставивши; ему, Быку,

В покоях у пещеры бога, прибыли

Дающего, Дельфийского, владыка войск

Губительных начнет обряды тайные.

За жертвы те отплатит неожиданно

Бог-Виноградарь, Фигалийский, Факельный:

Льва оторвет от пира, ногу лозами

Ему опутав, колос погубить не даст

Стригущим зубом, челюстью прожорливой[90].

* * *

И вся земля исполнится рыданием,

Границы у которой – там Ареф, а тут

Крутой проход, что из Либетра к Дотию.

Придется долго, долго им оплакивать, –

На ахеронтских даже берегах – мой брак:

Какая рать к морским в утробы чудищам,

Размолота зубами многорядными,

Пойдет! Другие ж – чужаки в земле чужой –

Найдут могилы, далеко от родичей[91].

* * *

Но что же я кричу так долго, бедная,

Камням глухим, волне немой, во мрак лесной,

И крик мой – только рта пустое хлопанье?

Лепсийский бог лишил людей доверия

К моим словам и ложной клеветой обвил

Мой истину несущий дух пророческий

За то, что не попал ко мне на ложе он.

Но правда вскроется: людей научит зло,

Когда спасти не будет средства родину,

Чтить ласточку, от Феба

вдохновленную[92].

О. интригует мысль о том, что и Ройстон и К. переводили эту работу, когда обоим было чуть за двадцать. Несмотря на полтора столетия, разделявшие их, и тот и другой посредством этой поэмы придали какую-то силу собственным языкам. В какой-то миг ему пришло в голову, что К., быть может, – перевоплощение Ройстона. Каждые сто лет или около того Ройстон перерождается, чтобы перевести поэму еще на один язык, и ровно как Кассандре было суждено, чтоб ей никто не верил, так и работа Ликофрона оставалась непрочитанной из одного поколения в другое. Стало быть, задача бесполезная: писать книгу, что всегда будет закрыта. И все же у него в уме всплывает образ: кораблекрушение. Сознание опускается на дно морское, жуткий треск дерева, высокие мачты рушатся в пучину. Вообразить мысли Ройстона в тот миг, когда тело его ударилось о воду. Вообразить весь разор той смерти.

* * *

«Книга памяти». Книга восьмая.