И это все о нем - Липатов Виль Владимирович (1984)

– Я и сегодня вам ничего не расскажу о конфликте с Гасиловым… Дело в том, Викентий Алексеевич, что декабрьские морозы, кажется, помогли нам понять Гасилова. Думаю: попался!

Редко-редко лаяли собаки, печка потрескивала горячими кирпичами.

– Конфликт с мастером Гасиловым так серьезен и глубок, – еще тише прежнего произнес Женька, – что мы чувствуем такую же ответственность, какую, наверное, чувствовали все комсомольские поколения в трудные минуты жизни… А тут еще… Понимаете, комиссар, нехорошо получается у меня с парторгом… Смотрите, вы для меня – партия.

Женька на секунду зажмурился, потом, встряхнув головой, попросил:

– Лидия Анисимовна, нельзя ли еще чашку чаю? Ей-богу, еще не согрелся.

Прохоров расцепил руки, сложенные на груди, задумчиво наклонив голову, прошелся по комнате. За открытыми окнами мерцала разноцветными бакенами Обь, слышался знакомый стон гитары в ельнике, хохотали под старыми осокорями девчата. Была уже настоящая ночь, но прохлады она не принесла, под нейлоновой рубахой задыхалось тело, и Прохоров подумал, что давно бы надо купить другие рубахи, но все никак не соберется…

– Женька так ничего и не рассказал о конфликте с мастером Гасиловым, – после грустной паузы сказал Викентий Алексеевич. – Он был сложным… Иногда казалось, что Евгению под сорок, порой он выглядел шестиклассником…

Прохоров вернулся на место.

– Вы хотите сказать, Викентий Алексеевич, – спросил он, – что история с Гасиловым вам кажется детской игрой…

– Нет и нет! – перебил Викентий Алексеевич. – Игрой в этой истории было только то, что ребята скрывали от всех и вся формы и методы борьбы с Гасиловым, хотя права на это не имели… Да и я, коммунист, виноват. Надо было развенчать эту игру, поговорить с Голубинем, помочь им со Столетовым понять друг друга. Еще это несчастье у Голубиня…

Капитану Прохорову было хорошо в этом доме, где разговаривали и думали точно на таком же языке, на котором разговаривал и думал сам Прохоров. Он отошел от окна, сел напротив Викентия Алексеевича и так посмотрел на его провалившиеся глазницы, словно ждал вопроса.

– Когда вы собираетесь проводить следственный эксперимент? – спросил Викентий Алексеевич.

– Дня через два-три, – ответил Прохоров, обрадовавшись тому, что в тоне вопроса не было ничего, кроме желания узнать о времени проведения эксперимента. – Дня через два-три, Викентий Алексеевич…

Наступила пауза, после которой полагается прощаться с хозяевами, и Прохоров решительно поднялся:

– Спасибо, Лидия Анисимовна, признателен за вашу откровенность, Викентий Алексеевич, мне пора бежать по своим милицейским делам… До свидания!

Радин тоже поднялся.

– Минуточку, Александр Матвеевич, – попросил он. – Мне хочется, чтобы вы знали о той фразе, которую преподнес мне Женька уже в мае. – Он задумался, вспоминая. – Евгений сказал: «Можете сколько угодно иронизировать, но я не побоюсь параллели с молодогвардейцами Краснодона… В смысле мужества, конечно… Вот, комиссар, какое серьезное дело – борьба с мастером Петром Петровичем!»

7

Прохоров сидел на раскладушке, шестеро парней устроились в кабинете свободно, каждый по своему вкусу; в комнате горела настольная лампа под зеленым абажуром, за окном мерцала река, разделенная лунной полосой…

На тяжелом деревянном табурете сидел наверняка Борька Маслов – по морщинам на лбу видно, что прирожденный математик и отличный шахматист; тот, что переминается с ноги на ногу, этакий медведина – Мишка Кочнев; те двое – это Леонид Гукасов и Марк Лобанов – кто из них Леонид, кто Марк – понять пока никак нельзя: оба смущенно улыбаются, оба розовощеки, как новогодние поросята.