Первые леди Рима - Фрейзенбрук Аннелиз

Траур по юноше был очень большим, потерю Октавии широко обсуждали.[171] Похоронив себя в уединении, она, как говорят, запретила упоминать когда-либо имя сына, давая выход своему горю только во время встреч с Вергилием — великим поэтом и другом семьи, позволяя читать ей отрывки из своей эпической поэмы «Энеида», в которой, ища в подземном царстве отца, римлянин Эней, считавшийся предком семейства Августа, встречает дух Марцелла в череде римских героев. В начале XIX века в картине «Вергилий читает „Энеиду“ Августу, Октавии и Ливии» французский художник Жан Огюст Доминик Энгр отобразил момент, описанный древними биографами Вергилия, — когда Октавия с лицом, пожелтевшим от горя, падает в обморок на руки Августу, прослушав ту часть поэмы, которая упоминала ее сына.[172]

Энгр добавил к сцене дополнительную фигуру, чье присутствие не описывалось в рассказе об обмороке Октавии, но упомянутом биографом Вергилия IV века Донатом. Август держит на руках потерявшую сознание сестру и поднимает руку, указывая поэту остановить чтение, а слушающая Ливия сохраняет при этом каменное лицо. Ее прикрытые капюшоном глаза не выдают эмоций, когда она поддерживает одной рукой голову Октавии, а другую вяло свесила со спинки своего стула, с бесстрастным интересом разглядывая убитое горем лицо перед нею. Серый и голубой тона ее одежды выражают ледяное спокойствие — по контрасту с теплыми розовыми и красными оттенками, играющими на одежде других участников. В более поздней версии картины две анонимные фигуры задумчиво смотрят на Ливию из тени, их подозрения пробуждаются из-за отсутствия у нее чувства огорчения.[173]

Композиция Энгра отражает страшные слухи, кружившие по Риму после смерти Марцелла: что именно Ливия, подталкиваемая завистью при виде, как ее сын Тиберий лишается наследования, отравила Марцелла. Донесший до нас эти слухи Кассий Дион записал, что многие отвергали такие обвинения, указывая на высокий уровень заболеваемости в городе в том году; тем не менее некоторое количество грязи попало на Ливию и не отмыто до сих пор. Роман Роберта Грейвза «Я, Клавдий» деликатно намекает на «неослабевающее внимание» Ливии к своему племяннику, а в телевизионном сериале по этой книге камера особенно долго задерживается на злорадном выражении лица Ливии, когда она обещает позаботиться о мальчике во время болезни.[174]

Энгр никогда не был удовлетворен своей композицией. Он перерабатывал картину несколько раз, и его нерешительность отражает отсутствие уверенности по поводу акцента на обвинении Ливии.[175] Тем не менее смерть Марцелла стала лишь первой в серии убийств при помощи яда, обвинения в которых сложат у ее двери. Хотя ныне уже бесполезно пытаться доказать или опровергнуть ее вину в этом или ином случае, нужно помнить, что образ женщины-отравительницы был характерен для древних мифов и историй, воплощенный в Клеопатре, ведьме в воображении жителей имперского Рима, которая испытывала свою аптечку смертельных ядов на военнопленных и в итоге сама приняла яд для самоубийства. Именно ее пример повлиял на портреты более поздних роковых женщин, таких как Лукреция Борджиа.[176]

Образ колдуний, вроде Медеи и Цирцеи, которые использовали свои снадобья и зелья для управления людьми и запугивания их, помогал создать великолепный контраст между двумя стереотипами женщин: помогающей и убивающей. Это была линия, вдоль которой Ливия продолжала идти, — так же неуклонно, как неуклонно росло количество ее образов в поле зрения римлян. Женщины опекали домашнее царство и были хранительницами ключа от кухни; но одновременно римские сатирики изображали их как внутреннего врага, знатока ядов, необходимых для вызывания аборта, отравления своего мужа или уменьшения количества неудобных соперников и повышения шансов наследования для своих сыновей: