Лимонов - Эммануэль Каррер

Накануне освобождения ему разрешили взять из камеры хранения свой чемодан. Этот чемодан был одним из его талисманов. Он спер его у Стивена, когда уезжал из Нью-Йорка в Париж, и с тех пор чемодан следовал за ним повсюду – на войну, на Алтай, по тюрьмам, и в нем всегда лежали две рубашки – черная и белая. Вечером в бараке праздновали отвальную: все обнимались, хлопали друг друга по спине и долго спорили о том, какую рубашку следует надеть, выходя на свободу. Вопрос тем более серьезный, что предстоящее событие будет запечатлено на пленку: приедет телевидение. Эдуард не знал, как к этому отнестись, но Хозяин очень настаивал, да и заключенные радовались как дети, которых обещали повести в цирк.

– Надо надеть белую, это шикарнее, – высказался Антон, симпатичный малый, осужденный на тридцать лет за убийство с отягчающими обстоятельствами.

– Но, Антон, – возражает Эдуард, – я же выхожу из тюрьмы, а не из ночного клуба.

– Ну и пусть, все равно, так шикарнее: ведь ты – известный писатель.

– Здесь нет известных писателей, здесь только зэки, – отвечает Эдуард и, еще не окончив фразу, чувствует, как фальшиво она прозвучала. Разумеется, он известный писатель. И, конечно же, его судьба имеет мало общего с судьбой Антона.

С самого утра в колонии все вверх дном: приехали телевизионщики. Их шестеро: журналист, режиссер, оператор, звукооператор и ассистенты, и среди них – три девушки. Поскольку на дворе лето, на них короткие юбки и обтягивающие маечки с глубоким вырезом, от них пахнет духами, но и женщиной также: подмышками, интимными местами. Они сводят с ума стадо зэков, которых надо выстроить на центральном плацу для утренней переклички. Время настоящей переклички давно прошло, съемочная группа на нее опоздала, и теперь режиссер выстраивает мизансцену, исходя из собственных понятий о том, как это должно выглядеть. Начальник надеялся, что телевизионщики выставят вперед физиономии посимпатичнее, как делает он, когда приезжают делегации, но, по мере того, как продвигается съемка, он начинает понимать, что свою задачу режиссер видит не в том, чтобы подчеркнуть достоинства колонии и продемонстрировать сытые лица ее обитателей, а показать, как скандальный писатель Лимонов выходит из этого ада. Несмотря на протесты начальства, ассистентки норовят выставить вперед самые мерзкие рожи, а оператор – снять крупным планом грязные лужи и кучи мусора, что не так просто сделать в колонии образцового содержания. Я не брошу в них камень: я вел себя точно так же, когда снимал в Котельниче эпизод документального фильма о колонии для малолетних преступников, надеясь получить картинку, достойную Дантова ада, и досадуя на то, что натура не соответствует моим ожиданиям.

Среди этой суеты Эдуард послушно делает то, о чем его просили: играет роль самого себя. В сцене переклички, стоя между двумя заключенными с внешностью отпетых висельников, он громко выкрикивает свою фамилию, имя, отчество и статьи приговора. Он делает это в последний раз, но потребуется три дубля, поскольку два первых не устроили режиссера. В следующем эпизоде, в столовой, он старательно выскребает ложкой свою миску, поддерживая «непринужденную беседу» с соседями по столу. «Ведите себя, как всегда, ребята, – повторяет режиссер, – как будто это обычный день».