Мир, который сгинул - Роберт Хайнлайн (1951)

Словом, настал мой час. Есть один очень грубый и простой способ выбраться из этой тюрьмы. И хотя Гонзо тоже о нем догадывается, поскольку ходил на те же уроки освобождения от разных оков, едва ли он способен на нечто подобное. Гонзо по натуре – победитель, а эта победа скорее пиррова. Ли о таком не попросишь, а с Джимом Хепсобой и другими ребятами дело может не выгореть: они слишком долго превращали свои руки в смертельное оружие. Салли Калпеппер справилась бы с задачей, но тогда она не сможет стрелять, а ее снайперские навыки нам еще пригодятся. Словом, я идеально подхожу на роль. Вот только приятного в том, что мне предстоит сделать, мало. Перевожу дух и впервые произношу нечто вроде молитвы.

Большинство людей, читая молитву, примерно знают, куда отправятся их слова. Они представляют себе Бородатого Старца, Господа в Ниспадающих Одеждах или Мудрого Отца, которого у них никогда не было, сидящего на облаке и разбирающего почту. Моя молитва лежит в чистом конверте на лавочке возле автобусной остановки. Его может подобрать и открыть кто угодно. Любой желающий стать Богом – для меня, по крайней мере, – может просунуть палец между клапаном и основной частью конверта, вскрыть печать и узнать о моем единственном сокровенном желании: «Господи, я хочу вернуться домой». Чтобы попасть в мой личный пантеон, достаточно сотворить подходящее чудо. Впрочем, одновременно я начинаю действовать согласно опасению, что мое письмо свалится со скамейки и улетит в канаву, откуда с дождем попадет в канализацию и заплесневеет; чернила сойдут, бумага раскиснет, и моя молитва так и останется непрочитанной, как оно обычно бывает с молитвами. В общем, я прижимаю левую руку к стене, выставив большой палец наружу. Потом отхожу как можно дальше и с размаху бьюсь об стену, расшибая костями таза маленькие косточки кисти. Это больно, но с первого раза ничего не ломается. Лишь через пару минут и две-три попытки (тем временем все в ужасе таращатся на меня) хрустит какая-то важная кость, и я (предварительно несколько секунд поблевав) выдергиваю сломанную руку из наручников.

Боль трансцендентальная. При мысли, что я сам нанес себе увечья, она только усиливается, приобретает особую остроту и расцветает от понимания необратимости моего поступка: надо идти дальше и терпеть новые муки. Я запоздало вспоминаю про комплекс внутренних упражнений из цигун, притупляющих боль (если выполнить их заблаговременно, разумеется). Комплекс называется «Девять маленьких медсестер», в чем мастер У всегда усматривал скрытый эротизм; объясняя нам технику, он делал томное и озорное лицо, будто в старые добрые времена хорошо знал минимум трех из тех медсестричек. Но сейчас поблизости медсестричек нет. Кроме Ли и Игона. А может, Ли и Игон – плод моего воображения, иллюзия, которую я сам создал несколько минут назад, чтобы вынести боль? Тут до меня доходит: я уже полторы минуты стою посреди комнаты, придерживая руку, а остальные тем временем отчаянно молят Бога, чтобы я не заорал и не отключился. На меня нашло какое-то странное помрачение – надо скорее его прогнать и действовать.

Прогоняю и смотрю на Джима Хепсобу: от него исходит безмятежная энергия, которую я мог бы сейчас с пользой перенять. Беру у Джима его покой; вхожу в горное, величественное прибежище его сердца. Туман немного рассеивается; по крайней мере, я могу идти.