Танцующая в Аушвице - Паул Гласер (2010)

Через полчаса в комиссариате появляется мама, и наконец-то я могу ей все рассказать. Конечно, я не знаю, сколько это продлится, но я прошу ее не волноваться, потому что я обязательно выкручусь. Мы договариваемся, что она обзвонит тех учеников, которым назначен урок в ближайшие дни… И вот мне уже пора. Мама хорошо держится, но при прощании я вижу на ее глазах слезы. Грустно расставаться, когда она в таком состоянии, и все случилось лишь потому, что Лео взбрело в голову докучать полиции нытьем про звезду на моем пальто. Я прошу разрешения пройтись пешком, и мне это позволяют. Если не считать Верстаппена, я могу сказать о поведении нашей доблестной полиции только хорошее. Полицейские были со мной весьма предупредительны и учтивы.

Когда мы подходим к дому на Волвенхук и я уже собираюсь войти в здание, один из полицейских останавливает меня. Оказывается, меня ведут в тюрьму. Мы сворачиваем туда, полицейские передают меня эсэсовцам, и меня сразу же запирают в камеру. Во вторник меня вызывают на допрос, и немецкий офицер сразу догадывается, что поводом для моего ареста стала конкуренция между мной и моим бывшим мужем. Офицер ведет себя вполне прилично. Ну разве что пару раз выдыхает мне в лицо сигаретный дым и, разговаривая со мной, укладывает в свой кожаный портфель пару бутылок коньяка.

Меня снова отводят в одиночную камеру. Мне запрещены любые контакты с внешним миром. Нельзя общаться с другими заключенными и, разумеется, ни с кем с воли — с родителями, друзьями, учениками. Дело дрянь! Но я беспокоюсь не столько за себя, сколько за тех, кто будет пытаться вытащить меня отсюда. И до меня больше не доходят письма от Эрнста. Он теперь тоже не получит от меня ни строчки. Что он подумает, если это затянется надолго? Меня жутко злит это глупое недоразумение. Общаться я здесь могу разве что с женщинами-охранницами, которые приносят мне еду и меняют “туалетное” ведро. Иногда я болтаю с кем-нибудь из них. Вообще-то мне полагается и с ними держать рот на замке, но я даже не пытаюсь следовать здешним правилам, да и сами охранницы приветливы со мною. Но как только они уходят, я снова остаюсь одна. У меня предостаточно времени для раздумий.

Вообще-то дико сидеть в тюрьме без приговора суда. Сидеть в тюрьме только за то, что я такая, какая я есть. За мои ужасные “преступления”, вроде поездок в другие города и походов в кино. Впрочем, удивляться нечему. Сегодня на повестке дня так называемый еврейский вопрос, почти все признают, что он существует. А раз есть вопрос, то надо его решать, не так ли? Поэтому из общества потихоньку вытесняют голландцев еврейского происхождения, законы для них становятся все строже, а информаторы процветают. К их числу принадлежит не только мой бывший муженек Лео, но и другие добропорядочные голландцы: соседи например, полицейские, члены НСД, да и сам бургомистр не отстает от сограждан. Они бросаются помогать немцам еще до того, как немцы их об этом попросят. Они торопятся внести свой вклад в решение еврейского вопроса, чтобы числиться у новой власти на хорошем счету. Бросать людей в тюрьму, как это случилось со мной, считается уже почти что нормой. Мало кого заботит, когда ребенок в один прекрасный день вдруг не приходит в школу. Ученики еврейского происхождения больше не имеют права ходить на занятия в общеобразовательные школы. Конечно, время от времени школьники спрашивают, куда подевались их одноклассники. Но вскоре забывают о них, поскольку есть куда более интересные дела.