Танцующая в Аушвице - Паул Гласер (2010)

Я сразу подумала: а меня вы все равно не получите! Дважды в неделю из лагеря отправляют большие партии заключенных, и это самое страшное. Дважды в неделю на тебя вновь накатывает ужас, поскольку никогда не знаешь заранее, чья подошла очередь, и кошмарнее этого ожидания трудно себе что-либо вообразить. Люди здесь обречены на жуткие мучения, чудовищные душевные муки, и у меня вряд ли получится все это описать… Между тем мама совсем разболелась, у нее начались приступы желчекаменной болезни. Я отвела ее в семидесятый барак. Там размещается что-то вроде пункта экстренной медицинской помощи, и она все еще находится там.

Трудно представить себе более грязный хлев, чем этот барак! Там тоже вперемежку лежат мужчины, женщины и дети. Там они едят, справляют нужду и к тому же — болеют. Наверное, излишне будет говорить, что моей матери в тамошних условиях день ото дня становится все хуже.

Примерно на третий или четвертый день я, к своему изумлению, в шедшем мимо человеке вдруг опознала своего отца! Сам он был поражен нашей встречей чуть ли не до обморока, можете себе представить! Только теперь мне пришло в голову, что вы, возможно, получали от него письма с просьбой сообщить, где мы находимся. Мой отец, между тем, проживал здесь же, в бараке номер 65.

Когда же от вас пришли посылки, произошло следующее. Мы с мамой взяли на почте адресованные нам пакеты, а пакет с едой получил отец, который, в свою очередь, снова подумал, что эта передача пришла ему от нас…

…Попробую описать здешнюю еду. Утром — чашка гадкого кофе без молока и без сахара, днем — тарелка густого супа или немного мяса с картошкой, вечером — шесть ломтиков хлеба с тонюсеньким слоем масла и снова чашка суррогатного кофе. Думаю, вы понимаете, что при таком рационе дополнительное питание нам просто необходимо. Но в связи с тем, что по сей день мы должны быть постоянно готовы к отправке в Польшу, меня все это не очень беспокоило. Однако я спокойно работала, надеясь опередить события. И, между тем, мне на самом деле “посчастливилось” (сколь бы безумным это слово ни выглядело в наших обстоятельствах!) сделать здесь прекрасную карьеру. Я стала личной секретаршей Polizei-angestellte амстердамской Sicherheitsdienst[49]. Очень приятный молодой человек, с которым я работаю весь день, что вызывает приступы яростной зависти у всех наших лагерников: они теперь благоговейно следуют за мной по пятам, засыпая бесчисленными просьбами. И ведь есть чему завидовать — вы только представьте себе: целый день я сижу за бюро напротив симпатичного молодого господина с большущей свастикой на мундире, и этот молодой господин очень-очень мил со мною.

Вследствие моего “особого положения” я теперь довольно крепко зацепилась в лагере, и мои родители тоже пока могут оставаться при мне. Такая моя работа — больше, чем мечта, и вот уже третий день я время от времени щиплю себя за руку, чтобы самой поверить в то, что это происходит на самом деле. Поэтому на данном этапе я остаюсь в Голландии и могу поддерживать связь с внешним миром. Официально мне разрешают писать письма лишь один раз в неделю, да и не письма даже, а почтовые открытки, но это письмо должно ускользнуть от глаз цензуры и, надеюсь, дойти до вас. Вы же мне можете писать безо всяких ограничений. Ваши письма проверяться не будут. Ответьте же мне поскорее, мне просто не терпится получить от вас какое-нибудь известие!

Теперь, когда я здесь работаю, у меня может появиться шанс на крошечный отпуск, которым я непременно воспользуюсь, чтобы навестить вас в Наардене и еще раз обо всем рассказать. Но вот чего я никак не могу понять: господин Ван Метерен мне совсем не пишет. Неужели он попал в тюрьму? Или за что-нибудь рассердился на нас? Или есть еще какие-то причины? Надеюсь, что мне не придется выдумывать их и дальше…