Танцующая в Аушвице - Паул Гласер (2010)

Через несколько недель лагерная цензура становится строже. Все письма вскрывают и прочитывают. Появляются новые правила. Заключенным теперь разрешено писать только определенное количество строк — и то раз в две недели, а в отдельных случаях на письма вообще накладывается запрет. Поскольку еда в лагере крайне скверная, речь в письмах часто идет о продуктах питания. О заказах и о том, благополучно ли они доставлены. Вся переписка проходит цензуру, и с этим еще можно было бы смириться, но меня, к примеру, страшно огорчает то, что всех моих подруг, написавших мне письма, полиция убедительно попросила этого больше не делать. Их как следует запугали и намекнули, что если им уж так хочется со мной поболтать, то в лагере найдется местечко и для них. После этого мне перестали писать почти все.

После трудового дня я стремлюсь общаться с людьми и попутно стараюсь выяснить, что я могу организовать в этом новом для меня мире. Замечаю, что контакты с мужчинами я, как обычно, налаживаю легко. Некоторые тут же начинают со мной заигрывать. Я дурю им головы, улыбаюсь и, не задерживаясь, иду дальше. Я знакомлюсь с известным австровенгерским художником по имени Эрих Зиглер. Он вводит меня в своеобразный художественный клуб, и уже неделю спустя мы выступаем во всех бараках с песенками и юмористическими скетчами. Я пою, что-то изображаю, танцую. Мы имеем успех, а несчастные лагерники хоть на миг забывают о своих страданиях. Общаться с немцами для меня не проблема, поскольку я бегло говорю по-немецки. Здесь это бесспорное преимущество. К тому же в лагере все либо раболепствуют перед немцами, либо убегают от них прочь, в то время как я мило болтаю с ними и выслушиваю их новости с Heimat[51]. Я смотрю на большинство из них как на своих одноклассников из Клеве, с которыми мы вместе учились у Стаканчика. Все они примерно того же возраста, что и я. Эти ребята прямиком из “Гитлерюгенд” выкатились в вермахт или войска СС. Они говорят о своих повседневных заботах: о брате, который сражается на русском фронте, о долгих рабочих днях, о больной матери, живущей где-то под Руром, и о тоске по дому, жене и детям.

Мой путь определяется, когда я встречаю молодого офицера СС. Его зовут Йорг Мюллнер, он — голландец. Из Schreibstube[52]— конторы, где я работаю, я должна относить ему утвержденные списки с именами заключенных, которые этапируются в Польшу. Йорг внешне весьма эффектен: высокий, симпатичный, голубоглазый, держится свободно. Получается слишком нейтрально. Девушке важна униформа, для нее человек, мужчина — это детали. Зачем полностью убирать ее стиль?

Узнав, что я хорошо говорю по-немецки, он приглашает меня на чашечку кофе в свою комнату. Мне наша беседа кажется совсем короткой, но потом я понимаю, что она длилась не меньше часа. Про списки заключенных мы не говорили, только о своей жизни и о том, откуда каждый из нас родом. Я рассказываю ему про танцы и про свою жизнь в Клеве. Он — про двоих детей и свои приключения в Sicherheitsdienst. При расставании мы с улыбкой смотрим друг на друга.

В последующие дни у нас с ним происходят такие же встречи. Он очарователен, дружелюбен, у него серьезный и вместе с тем лукавый взгляд. Порой я замечаю, что он смотрит на меня, а когда я поворачиваюсь к нему, он начинает улыбаться. И я улыбаюсь ему в ответ. Я решаю пофлиртовать с ним, ведь от этого наверняка улучшатся условия нашей с родителями жизни. Йорг здесь важная персона, офицер службы безопасности, отвечающий в лагере за Judische Auswanderung[53]. В его ведении назначение на работу, транспорт, увольнительные. Руководство Йорга сидит в нидерландской штаб-квартире Sicherheitsdienst в Амстердаме и подчиняется непосредственно Берлину. Йорг регулярно и напрямую общается с начальником лагеря Геммекером. Он отвечает за перемещения заключенных, а Геммекер — за управление лагерем.