Танцовщик - Колум Маккэнн (2003)

Мои поклонницы спят на холодной Флорал-стрит. Гиллиан наполнила несколько термосов горячим супом и уговорила меня составить ей компанию, вынести их из театра — это-де понравится публике.

Когда мы вышли, наступила тишина, а потом кто-то тоненько взвизгнул и все словно с цепи сорвались. Подбежали, протягивая мне, чтобы я подписал, все что угодно — зонты, сумочки, носки, трусики. Гиллиан, разумеется, позаботилась о присутствии фотографов. Когда я уходил, одна девица попыталась вцепиться в мои причиндалы. (Может, мне теперь на хер вязаный носок надевать — для защиты!)

Как балетмейстер он крадет буквально у всех, от греков до Фокина, Шекспира и так далее. Говорит: «В конце концов кто только не прикасается к кисти художника». Марго принимает его предложения и волшебно переиначивает их, хотя поначалу мне кажется, что я таскаю по сцене труп.

Она каждый час звонит Тито. Он лишил ее свободы. (Теперь он никого больше ебать не может, вот и ебет душу Марго, ее жизнь.)

Сердце рвется в Париж. Он словно медом намазан. (Сказать Клодет, пусть обставит новую квартиру, найдет кровать с пологом.)

Пришло письмо, запечатанное красным воском. Поколебался немного, вдруг это уловка Советов. (От них всего можно ждать — пропитанного кислотой конверта и так далее.) Но печать была королевской, а короткое письмо написано от руки и очень аккуратно сложено. Я сказал моей экономке: «Вот черт, опять Ее Величество написала».

Новый телохранитель (на неполный рабочий день) состоял когда-то в охране Черчилля. Говорит, что видел в Ялте Сталина. Попытался уверить меня, что Сталин был очень воспитанным человеком. (У меня в памяти словно поезд свистнул: госпиталь, я подглядываю из-за деревьев, как старухи моют солдат, — сколько столетий назад это было?)

Нашел на одном из расставленных вдоль Сены лотков со старыми книгами текст Деррида. И там же — монографию о Марте Грэм[24]. И то и другое побывало в воде, страницы обоих книжиц слиплись. Рассказал о них Теннесси Уильямсу (напившемуся на приеме у Дежё). он заявил, что это очевидная метафора, хоть и не объяснил почему, не мог, наверное. Изумился, услышав, что я читал его по-русски. Положил голову мне на плечо и пролепетал: «О, какое милое дитя».

Он стал мне надоедать, да еще и пиджак мой коктейлем облил, и я велел ему поцеловать меня в жопу. Он ухмыльнулся и ответил, что был бы счастлив.

Клэр принесла запись, на коробке которой корявым почерком выведено: «Rostropovich». Второй скрипичный концерт[25] — его вторая часть довела меня до слез. Когда-то в Ленинграде я от большого ума сказал Юлии, что, если бы увидел Шостаковича сидящим под дождем, прошел бы мимо.

Унюхал доносившийся из кухни Лакотта[26] запах разложенной по тарелке редиски и сразу перенесся в прошлое. Поспешно ушел — к большому неудовольствию Лакотта. Он погрозил мне от двери пальцем. Проснулся, оттого что приснилась мама с накрытым белой тканью лицом.

Возможно, Марго права, когда говорит, что я танцую так много — «слишком много», — чтобы не думать о доме.

Так трудно рассказывать о маме. Когда я правильно излагаю факты, получается неправильное настроение, а при правильном настроении от фактов остаются рожки да ножки. «Она работала на оружейном заводе. Она торговала матрешками. Однажды за ней погнался волк». Иногда я забываю к середине интервью, что наговорил о ней в начале, и еще сильнее запутываюсь в выдумках. Невесть почему заявил австрийскому журналисту, что она работала швеей в Уфимском оперном театре.

Время, когда я плохо к себе отношусь, неизбежнейшим образом совпадает с тем, когда я плохо танцую. В самые мрачные минуты я думаю, что лучшие мои выступления состоялись в Кировском. (Фантомное ощущение бедер Сизовой в ладонях.)