Меч и ятаган - Саймон Скэрроу (2012)

На носовую часть галиота Томас шел в странном бесчувствии. Не было, вопреки ожиданию, отрадной облегченности, спада напряжения, что скапливалось на протяжении схватки, а затем еще в трюме. А было лишь холодное оцепенение. Потеки крови на палубе, разбросанное вокруг оружие – все это смотрелось под стать сценической декорации, а припоминания эпизодов стычки – летучими образами без всякого заряда эмоций, раскаяния и даже, если откровенно, намека на победу. Единственно, что ощущалось, это что он, Томас, жив, а его товарищи одержали маленькую победу – незначительную, не более чем комариный укол османскому могуществу, довлеющему над этим морем, гнетущему приграничные с ним земли в непостижимо упорном, мрачном стремлении подмять их под свое господство, насадить владычество ислама. И длиться этому вовеки. Быть крови великой, и гибнуть людям – от клинка ли, от голода или от истощения в оковах за веслами галер, бороздящих это неспокойное море. Детей все так же будут угонять в рабство, женщин – в дома терпимости, или же обращать в магометанство, чтобы затем посылать войною на тех, кто им когда-то приходился родней. А рыцари-иоанниты и те, кто на их стороне, будут неминуемо с этим бороться. И так без конца – меч и ятаган, сцепленные в нескончаемом кровавом поединке, награда в котором измеряется лишь глубиной страдания, выпадающего на долю человека.

А вот и люк того укромного переднего трюма, где имела место стычка с воином в черном. Здесь Томас устало сел и, стянув с рук боевые рукавицы, поразминал пальцы и занялся застежками шлема. Наконец, не с первой попытки, он снял его и поставил рядом на палубу. Слипшиеся от пота волосы пристали к макушке, кожу приятно холодил утренний бриз. Крестоносец блаженно откинулся спиной на покатый фальшборт и так какое-то время сидел с закрытыми глазами, пока на лицо не пала чья-то тень. Стокли. Томас, приоткрыв глаза, смотрел на него сквозь лучистый перелив собственных ресниц.

– Твой приказ выполнен, – сообщил ему приятель. – И братья-христиане освобождены.

Он указал туда, где орава изможденных оборванцев обступила выставленные на задней палубе корзины с хле́бами и, получая от раздатчика-солдата куски, насыщалась с жадноватой хитрецой нищих: часть в рот, а часть припрятать под лохмотья и попытаться урвать еще. Стокли, глядя на них, уточнил:

– Хотя первым делом они кинулись утолять не голод, а месть: надсмотрщик был ими буквально растерзан. Собственно, и поделом.

– Вот видишь: каждому да будет по делам его.

Стокли перевел взгляд на люк.

– Ты там внутри еще не смотрел?

Томас молча качнул головой.

– Может, там хранится еще что-нибудь из съестного, как раз для этих горемык. А то и для нас.

– Погляди, если хочешь, – Томас нехотя махнул в сторону узкого комингса[20].

Его приятель по лестнице спустился в небольшое носовое хранилище. Вскоре оттуда донеслось приглушенное и донельзя удивленное ругательство.

– Друг мой!

– Что?

– Давай сюда!

Сказано было так требовательно, что Томас, крякнув, поднялся и осмотрительно сошел в темное узилище под палубой.

– Ну, чего?

Он повернулся и поглядел туда, где над грудой какого-то тряпья склонялся Стокли. Стоять здесь в полный рост было невозможно, и Томас подобрался, скорчившись в три погибели. В пыльных спицах лучей, просеянных сквозь решетку, тряпичная груда пошевелилась, и показалась… женщина. Ее прикрывало какое-то рубище, которое в момент шевеления сползло, выказав на изящных плечах и спине женщины свежие рубцы от плети. Одна рука цепью была прихвачена к кольцу в стенке трюма. Сузив глаза, женщина настороженно оглядывала двоих мужчин. Изящная бледность ее кожи подчеркивалась длинными черными волосами. На щеке виднелась ссадина. Смочив языком пересохшие губы, женщина сиплым шепотом выговорила:

– Кто вы?

– Мы христиане, – поспешно ответил Оливер. – Взяли галиот на абордаж.