Меч и ятаган - Саймон Скэрроу (2012)

Томас плотнее запахнулся в плащ и, встав с приоконного стула, прошел к камину и аккуратно поместил на догорающие угли пару увесистых поленьев. С минуту он в ленивой зачарованности наблюдал, как из трещин в дереве с шипением струится дымчатый пар; но вот с сухим щелчком брызнул фонтан искр, и поленья занялись веселыми золотистыми языками огня. Тогда Томас возвратился к окну и снова сел, глядя, как за окном сгущаются фиолетовые сумерки.

За потрескиванием огня слух улавливал какую-то не то ходьбу, не то возню в большом, обычно безлюдном зале. Интересно, кто это там? Слуг в имении обитало всего ничего. У Томаса их вообще было немного. Уж во всяком случае, не десятки, что когда-то прислуживали родителям и братьям – давно, в детстве, еще до того, как отец присмотрел Томасу место в Ордене. А вскоре после того, как тот оставил Англию, мать и отец умерли. Помнится, Томас, тогда еще совсем мальчишка, получил сухое письмо от своего старшего брата Эдварда, извещающего, что оба родителя скончались от болезни, буквально один за другим. Затем на охоте случайно погиб сам Эдвард, а спустя год смерть нашла и младшего, Роберта, – в море, где он плавал на капере[21], единственной добычей которого оказалась дизентерия, смывшая без малого весь экипаж, за исключением кучки живых скелетов, что несколько месяцев спустя наконец дотянули до Дартмута. Эту грустную историю Томасу после его возвращения в имение поведала бывшая няня Роберта. Младший был в семье извечным любимцем и баловнем. Светловолосый проказник, он с детства неистово тянулся ко всяким приключениям, в отличие от того же Томаса, задумчивого молчуна. С братом Томас никогда не вздорил и не пытался с ним соперничать. Он его просто любил. Теперь из всех остался он один. Жил Томас в одиночестве, если не считать слуг: Джона, пожилой Ханны да еще молодого конюха, что управлялся с шестью лошадьми и упряжью в пристройке за стеной имения. Конюх Стивен с остальными слугами общался мало и был, по словам Ханны, «сам больше лошадь, нежели человек». Помимо них, за имением присматривал управляющий, который теперь жил неподалеку, в Бишопс-Стортфорде, и оттуда приглядывал за фермерами, что обитали в домиках на земле Томаса; с них он собирал ренту и пускал ее в оборот, дважды в год предоставляя господину отчеты.

Имение в Хартфорде служило Барретам родовым гнездом вот уже восемь поколений. Получается, Томас в этой цепочке являлся как бы замыкающим. Жены у него не было, наследников – тоже. С его кончиной имение предположительно должно было отойти какому-то дальнему родственнику, которого Томас отродясь не видывал и до которого ему, в сущности, не было дела.

Время от времени кто-нибудь из друзей отца делал попытки подыскать Томасу пару – усилия, которые тот вежливо, не неизменно отклонял. Быть может, и зря: некоторые из тех претенденток вращались в свете, были недурны собой и даже вполне тонкого ума. Но ни одна из них и сравниться не могла с Марией, а все вместе они лишь напоминали Томасу о том, что он утратил – и в этой жизни больше так и не обрел. А то, как они с Марией расстались, не оставляло надежды даже на провидение, которое могло бы их когда-нибудь обручить, если даже не на этом свете, то хотя бы на том. Вот так Томас и жил, с ощущением бессрочной утраты. После Марии не оставалось ничего, лишь зияющая боль воспоминаний. Немеркнущая память о прикосновениях, жестах, улыбках, малозаметных сменах мимики; о быстротечных и незабвенных минутах в объятиях друг друга…

На секунду груз воспоминаний сделался таким невыносимым, что Томас сердито тряхнул головой, незряче таращась со сжатыми кулаками в окно, на равнодушный в своей безмятежности заснеженный пейзаж. Но момент миновал, и Томас выдохнул, как человек, отходящий от сонного дурмана.

В дверь комнаты тихо постучали.

– Да? – повернулся от окна Томас.