Айза - Альберто Васкес-Фигероа (1984)

Эта девушка, эта недотрога, почти неземное создание — кроткое, нежное и далекое, — которая бесшумно двигалась или часами тихо сидела в своем заточении, нежданно-негаданно перевернула его однообразное существование. Постоянно одолевавшие его чувство пустоты и сознание собственной никчемности исчезали, стоило только вынуть из стены деревянную затычку и узреть существо, которое он любил неистово и нежно, как человек, никогда никого в этом мире не любивший. Он и думать не мог о возвращении в то время, когда ее тут не было.

У него уже даже почти не возникало охоты мастурбировать или же ощупывать свое тело, когда он стоял, прильнув глазом к отверстию. Ему хватало и того, что у него была возможность удерживать в памяти каждый жест девушки, восторгаться тем, как Айза закидывает назад длинные волосы, падающие ей на глаза, как она время от времени поворачивает лицо к свету, проникающему в окно, восхищаться ее царственной позой — прямая спина, выпяченная грудь, вздернутый подбородок — и дразнящей кошачьей грацией, с которой она передвигается или наклоняется, чтобы расправить постель.

Иногда он спрашивал себя, пораженный, как это возможно, что она никогда не сделала ни одного резкого или лишенного гармонии движения — скажем, неловко плюхнулась на стул — и он ни разу не заметил у нее выражения скуки или бессмысленного жеста.

Можно было подумать, будто Айза Пердомо была воспитана наставниками какой-нибудь королевы и пребывала в уверенности, что постоянно находится под прицелом взглядов. А ведь оно так и было, потому что с самого детства Айза знала, что за ней в любое время наблюдают мертвые — те мертвые, которых она утешала, помимо всего прочего, спокойствием и мягкостью своих жестов, унаследованных вместе с ее Даром от кого-то из мертвецов, уже исчезнувших в ночи времен.

С кем это она иногда разговаривала?

Она не произносила ни слова, даже губы у нее не шевелились, однако что-то такое нет-нет да и мелькало в выражении ее глаз или в том, как она смотрела в одну точку, и толстяку Монагасу казалось, будто она ведет с кем-то безмолвную беседу — с кем-то вполне конкретным, кого ему ни разу не довелось увидеть, но чье присутствие вот-вот должно было стать явным.

В таких случаях Однорукому становилось не по себе, его прошибал холодный пот. Он отскакивал от стены, бросался на свою грязную постель и большими глотками пил теплое пиво. На него нападали страх и что-то вроде тягостного беспокойства. При этом сердце колотилось так сильно, что казалось: еще немного — и оно разорвется в груди, словно в ожидании молнии, которая должна была испепелить его за неслыханную дерзость — за то, что он шпионит за таким чудным созданием.

И откуда только она взялась?

Все его попытки приблизиться к девушке или даже к ее братьям и матери оказались безрезультатными. Когда Айза оставалась одна, она почти не выходила из комнаты, а когда вся семья собиралась вместе, они образовывали монолит, в который — сразу чувствовалось — ни за что не втиснуться никому из посторонних, а уж ему тем более.

Асдрубаль и Себастьян вкалывали от зари до зари и по возвращении валились с ног от усталости. Аурелия обходила окрестности в надежде на то, что в каком-нибудь торговом заведении требуется уборщица, кому-то нужно оказать помощь по хозяйству или перешить одежду, которую она приносила дочери. Они ни с кем не общались, лишь вежливо здоровались со своим домоправителем, столкнувшись с ним где-нибудь в коридоре.

К ним было никак не подступиться, и все, что Мауро Монагасу удалось узнать, — это то, что они были с канарского острова Лансароте, переплыли океан на крохотном голете, который затонул, а их отец погиб.

Все четверо, казалось, жили воспоминаниями об отце, тосковали об утраченном домашнем очаге и беспокоились по поводу судьбы младшей дочери, которой, похоже, что-то постоянно угрожало.