Центральная станция - Леви Тидхар (2016)

Там было тихо и темно: пара магазинчиков, некошерная лавка, торгующая свининой, переплетная мастерская и складские помещения, давным-давно заброшенные, превращенные в звукоизолированные клубы, геноклиники и синт-эмпории. Она ждала в тени порта, обнимая стены, они казались теплыми, а станция всегда казалась ей живой, сексуальной, станция была как сердце, как бьющееся сердце. Исобель ждала, ее нод-имплант сканировал незваных гостей: цифровые подписи, тепло, еще движение – Исобель была девчонкой с Центральной, она могла о себе позаботиться, у нее имелся нож, она хранила бдительность, но теней не боялась.

Она ждала, ждала его прихода.

– Ты ждала.

Она прижалась к нему. Он был теплым, она не понимала, где у него заканчивается металл и начинается органика.

Он сказал: «Ты пришла», – и в его словах было удивление.

– Я должна была. Увидеть тебя снова.

– Мне было страшно. – Он говорил негромко, шепотом. Его рука на ее щеке; она повернула голову, поцеловала его плоть; ржавчина вкуса крови.

– Мы нищие, – сказал он. – Такие как я. Мы сломанные машины.

Она смотрела на него, старого брошенного солдата. Она знала, что некогда он умер, его переделали, разум человека киборгировали в чуждое тело, послали воевать – и умирать, снова и снова. Что теперь он живет на железном ломе, зависит от чужой милости…

Роботник. Древнее слово, означавшее рабочего.

Но изреченное как проклятие.

Она посмотрела ему в глаза. Почти человеческие.

– Я не помню, – сказал он. – Я не помню, кем я был – прежде.

– Но ты же… ты все еще… ты жив! – сказала она, будто вдруг добралась до истины, и засмеялась, пьяная от смеха и счастья, а он подался вперед и стал целовать ее, сначала мягко, потом сильнее, общее влечение слило их воедино, соединило – почти как человека в связке с Иным.

На своем странном, всеми забытом боевом идише он сказал:

– Их либа дих.

Она ответила на астероид-пиджине:

– Ми лафэм ю.

Его палец на ее щеке, горячий, металлический, его запах машинного масла, бензина и человеческого пота. Она притянула его к себе, чуя спиной стену Центральной станции, в сгустке теней, а где-то высоко-высоко, украшенный светом, летел, снижаясь, самолет из дальнего далёка.

Три: Запах апельсиновых рощ

Где-то высоко-высоко, на крыше, очнулся Борис. Кажется, он видел под навесами станции две украдкой расходящиеся фигурки, но мыслями Борис был далеко.

Странно вот так столкнуться с Мириам; она изменилась, но и не изменилась тоже. Наверняка она знает, почему он вернулся, но молчит, оставляя его наедине с тайной печалью.

Солнечные батареи на крыше сложены, как оригами, они еще спят, но уже беспокойно шевелятся, словно предчувствуя неизбежное явление солнца. Обитатели здания, соседи отца Бориса, на протяжении многих лет сажали здесь самые разные растения в горшках из глины, алюминия, дерева, превращая крышу в высотный тропический сад.

Здесь, наверху, тихо и пока что прохладно. Борису нравился аромат поздно зацветшего жасмина, вьющийся по стенам, настойчиво забирающийся все выше, распространяющийся по старым районам, окружавшим Центральную. Борис глубоко вдыхает ночной воздух – и выдыхает медленно, сбивчиво, наблюдая за огнями космопорта, за движущимися звездами, оставляющими в небесах драгоценные инверсионные следы.

Он любил запах этого места, этого города. Запах моря на западе, дикое амбре соли и открытых вод, водорослей и гудрона, масла для загара и людей. Он любил запах холодного очищенного воздуха, сочащегося из окон, и базилика, когда трешь его между пальцами, любил запах шаурмы, поднимающийся с улицы, и пьянящую смесью специй, любил запах исчезнувших апельсиновых рощ далеко за городскими кварталами Тель-Авива и Яффы.