Центральная станция - Леви Тидхар (2016)

Здесь и будет жить Вэйвэй. Он, и его дети, и дети его детей. Евреи и арабы, по крайней мере, знают, что такое семья. В этом они походят на китайцев и отличаются от англо с их нуклеарными семьями и натянутыми отношениями, живущих порознь, поодиночке… Такого, поклялся Вэйвэй, с его детьми не случится.

На вершине холма он остановился и вытер пот со лба матерчатым носовым платком, который носил для этих целей. Мимо проезжали машины, повсюду шумело строительство. Вэйвэй сам работал на одном из возводимых здесь зданий в диаспорной бригаде: крохотные вьетнамцы, высоченные нигерийцы и бледные крепыши-трансильванцы общались, используя жесты, астероид-пиджин (хотя он в те времена не успел широко распространиться) и автоматические переводчики в нодах. Вэйвэй трудился в экзоскелетном костюме: карабкался, цепляясь паучьими захватами, на башенные блоки, рассматривал город далеко внизу, глядел на море и далекие корабли…

Но сегодня у него выходной. Он копил деньги – часть каждый месяц отсылал родне в Чэнду, часть откладывал на семью, которая скоро разрастется. Остальное он отдаст сегодня – за услугу, о которой попросит у Иных.

Аккуратно сложив и убрав платок, Вэйвэй пошел, толкая велосипед, в лабиринт закоулков, который и был Старым городом Яффы. Развалины старинного египетского форта, его ворота, обновленные столетие назад; в тени стен так и висит на цепях апельсиновое дерево, посаженное в гигантской каменной корзине в форме яйца, – арт-инсталляция. Вэйвэй не останавливался, пока не пришел наконец туда, где жил Оракул.

Борис глядит на восход солнца. Он выжат как лимон. Он провел рядом с отцом всю ночь. Его отца, Влада, постоянно мучит бессонница. Он сидит часы напролет в кресле – потертом, дырявом, с большими трудами и гордостью притащенном однажды, много лет назад (Борис помнит это предельно ясно), с блошиного рынка Яффы. Руки Влада двигаются, переставляя в воздухе невидимые предметы. Он не дает Борису доступа к визуал-каналу. Он почти перестал общаться с внешним миром. Борис подозревает, что предметы – это воспоминания, что Влад пытается хоть как-то вернуть их на место.

Но точно он не знает.

Как и Вэйвэй, Влад был рабочим на стройке. Одним из тех, кто возвел Центральную станцию, забирался на самый верх гигантской незаконченной структуры, космопорта, ныне ставшего царством в себе, мини-страной магазинов, на которую уже не могли предъявить полное право ни Яффа, ни Тель-Авив.

Но все это было давно. Теперь люди живут дольше, только мозги у них стареют с прежней скоростью, и мозг Влада – старше его тела. Борис – на крыше – идет к двери в углу. Дверь затенена миниатюрной пальмой; между тем солнечные батареи принимаются раскрываться, расправляют изящные крылья, чтобы поймать побольше восходящего солнца и дать растениям тень и убежище.

Давным-давно квартирное товарищество поставило здесь общий стол и самовар – и каждую неделю одной из квартир вменяется в обязанность приносить чай, кофе и сахар. Борис аккуратно срывает пару листочков с мяты в горшке и кипятит чай. Шум кипятка, льющегося в кружку, успокаивает; оглушающе свежо пахнет мятой, и Борис наконец просыпается. Он ждет, пока мята заварится, берет кружку с собой на край крыши. Смотрит вниз: Центральная станция – на деле она никогда не спит – громко пробуждается.

Отхлебнув чаю, он думает об Оракуле.

Некогда Оракула звали Коэн, и, по слухам, она приходилась родственницей святому Коэну Иных, хотя доказать это никто и не мог. Сегодня об этом почти все забыли. Три поколения жила она в Старом городе, в темном, тихом каменном доме – вместе со своим Иным.

Имя Иного и его личный тэг были неизвестны, что с Иными бывало нередко.