Просто дети - Патти Смит (2010)

На поверхностный взгляд, все мечты Роберта сбылись. Как-то днем мы сидели в его лофте, окруженные наглядными приметами его растущего успеха. Идеальная мастерская, изысканные вещи, денег хватает на осуществление любого творческого замысла. Он был теперь взрослым мужчиной, но я в его присутствии по-прежнему чувствовала себя девчонкой. Он подарил мне отрез индийского хлопка, записную книжку и ворона из папье-маше. Мелочи, которые приберег за время нашей долгой разлуки. Мы пытались заполнить лакуны:

– Я ставила моим любовникам песни Тима Хардина и расссказывала им о тебе.

– Я сделал фотографии для перевода “Одного лета в аду” – для тебя.

Я сказала ему, что он со мной всегда, что он – часть меня. Так и есть, до сих пор.

Мой вечный защитник, он пообещал, как когда-то в нашей мастерской на Двадцать третьей улице: если потребуется, у нас будет настоящий общий дом.

– Если с Фредом что-то стрясется, не беспокойся: я покупаю таунхаус, вроде того, что был у Уорхола, браунстоун. Поселишься у меня. Помогу тебе вырастить детей.

– С Фредом ничего не стрясется, – заверила я его. Он отвел взгляд.

– У нас с тобой детей не было, – с сожалением сказал он.

– Нашими детьми были наши произведения.

Точную хронологию этих последних месяцев я уже не помню. Я тогда забросила дневник – должно быть, совсем упала духом. Мы с Фредом регулярно наезжали из Детройта в Нью-Йорк – на запись и к Роберту. Он немного поправлялся. Начинал работать. Вновь попадал в больницу. И наконец, его лофт сделался лазаретом.

Расставание каждый раз было мучением. Меня преследовало чувство: если я останусь с ним, он выживет. Но одновременно я подавляла в себе нарастающее ощущение безысходности. Я стыдилась этого – ведь Роберт сопротивлялся болезни упорно, словно мог исцелить себя усилием воли. Перепробовал все, от медицины до вуду, – все, кроме молитвы. Но чем-чем, а молитвами я могла его обеспечить вдосталь: молилась без передышки, вся превратилась в исступленную молитву в человеческом обличье. Молилась я не за спасение его жизни – чашу, которая была ему уготована, никто не мог отвести от него, – но за то, чтобы у него хватило сил вытерпеть нестерпимое.

В середине февраля, подгоняемые предчувствием, что мешкать нельзя, мы добрались до Нью-Йорка самолетом. Я пошла к Роберту одна. Удивилась тишине. Сообразила: его ужасного кашля больше не слышно. Постояла у его пустого инвалидного кресла. На стене доминировал айсберг Линн Дэвис[142] – нависал над зрителем, похожий на человеческий торс, который стихия перевернула вверх тормашками. У Роберта жили белый кот и белая змея, а на белом столе, изготовленном по его эскизу, лежал рекламный буклет белых стереосистем. Я обратила внимание, что черный фон своей фотографии спящего Купидона Роберт дополнил одной деталью – белым квадратом.

В лофте никого не было, кроме сиделки, да и она оставила нас наедине. Я подошла к кровати, взяла его за руку. Так мы оставались долгое время, не говоря друг другу ни слова. Внезапно он поднял глаза и спросил:

– Патти, это ведь искусство нас сгубило?

Я отвела взгляд: мне не очень-то хотелось об этом думать.

– Не знаю, Роберт. Не знаю.

Возможно, он был прав, но разве на такое жалуются? Только дурак будет сокрушаться из-за того, что искусство положило его на обе лопатки. Либо дурак, либо святой. Роберт поманил меня – мол, помоги встать, – но тут же почувствовал слабость.

– Патти, – сказал он, – я умираю. Это так больно.