Это не весь третий шаг, а только его половина, но длится он долго — годы, а бывает и десятилетия. Совершить эти полшага суждено не всем, и хорошо это получается тоже не у всех, но если получается… Посмотри, с каким уважением относятся к вдове Феодоре, к Мишкиной матери, к Любаве — жене десятника Фомы…

— К тетке Алене! — перебила мать Юлька и хихикнула. — Сучок вокруг нее так и вертится, так и вертится, а поп по струночке ходит, как новик перед сотником!

— Тьфу на тебя! Я серьезные вещи объясняю, а тебе все хиханьки. — Настена, хоть и отозвалась ворчливым тоном, но с трудом сдержала улыбку, больно уж комичную пару представляли собой Сучок и Алена, а трепет, который молодая вдова богатырского телосложения внушала отцу Михаилу, уже стал поводом для веселья всего Ратного. — А вообще-то, если сложится у Алены с Сучком, так совет им да любовь, старшина-то плотницкий мал, да удал — ни насмешек, ни алениных ухажеров не страшится.

— Да он же лысый совсем!

— Под шапкой не видно, и… — Настена немного поколебалась, но все же продолжила: — Такое часто бывает у тех мужей, кто до плотских утех особо ярый.

— Как это «ярый»?

— Вырастешь, узнаешь. Не сбивай меня… Так, вот: третий шаг к истинно женской ипостаси не по своей воле свершается, а по обычаям древним. В стародавние времена у славян во главе родов женщины стояли. От тех времен и сохранилось уважение к женщине-матери, особо же к старым женщинам, хранительницам родовой памяти. Так уж вышло, что сейчас совсем древних старух в Ратном не осталось, а до морового поветрия была у нас баба Добродея, помнишь ее, наверно?

— Помню.

— Однако, по малости лет, ты ни силы ее, ни власти не разумела. А власть ее была… над женщинами, так поболее, чем у сотника над воинами! Да и над мужами ратнинскими… перечить ей никто не смел, если уж случалось такое редкое событие, что она в мужские дела встревала, даже и в воинские, все знали: не попусту — знает, о чем говорит. Ходили к ней: и за советом, и с жалобами, и споры разрешать… всякое бывало. Варваре, как-то, когда та уже совсем завралась, приказала: «Высунь язык!». Та высунула, а Добродея ей раз и иголку в язык воткнула! Варька — к мужу плакаться. Фаддея-то не зря Чумой прозвали — увидал жену в слезах — так и взвился весь. «Кто посмел?» — кричит, а как узнал, что Добродея… и смех и грех. Он как раз новое корыто, в котором капусту рубят, выдалбливал, так этим самым корытом… хорошо, по мягкому попал, но синячище получился — с тарелку.

Или, вот, еще случай был. Ратник один, его на той самой переправе потом убили, жену смертным боем лупил. По дурному, под настроение. По обычаю-то, в семейные дела лезть посторонним не положено, если, конечно смертоубийства или увечья тяжелого не случится. Но сколько ж терпеть-то можно? Пожаловалась она Добродее, та меня призвала, расспросила: правда ли, что сильно битая баба бывает, да не сумасшедший ли он? Я подтвердила, что бьет сильно, а в уме повреждения нет — просто характер такой злобный. Пошла к нему Добродея, всех из дому выставила… Долго сидела, разговаривала с ним, а как ушла, жена в горницу заглядывает, а муж сидит, словно пришибленный, и рубаха на нем, хоть выжимай, от пота вся промокла. Жена к нему и так и сяк, а он сидит и молчит, сидит и молчит — все в пол смотрит, а потом как бухнется ей в ноги и давай прощения просить. После того случая ни разу даже пальцем не тронул. Корзень его десятником сделать собирался, так Добродея только и сказала: «Не годен», Корзень и переспрашивать не стал.