Письма моей сестры - Элис Петерсон (2005)

Папа встретил меня на вокзале, как обычно. Он был в очках с темной оправой и казался еще более высоким и худым, чем обычно. У папы рост шесть футов и два дюйма. На нем были грязноватые джинсы, которые он обычно носил дома, и вязаный серый джемпер почти такого же цвета, как его волосы. Он всегда сетовал, что слишком рано поседел. Он взял у меня мой красный блестящий чемоданчик, когда я показывала кондуктору на платформе свой билет. По дороге домой я собиралась задать ему много вопросов о моей сестричке, но тут у меня словно горло перехватило. Мы ехали домой молча. Папа даже не включил радио, чтобы послушать новости. А он всегда любил слушать новости. Потом папа сказал: «Мама устала» – и велел мне быть хорошей девочкой. Его руки сжимали рулевое колесо с такой силой, что побелели суставы.

«Мы приехали», – громко крикнул папа. Мы молча поднялись наверх.

Мама сидела в кресле, одетая в старый стеганый халат. Папа часто порывался купить ей новый, но она не соглашалась. «Он для меня словно комфортная еда, – поясняла она. – Словно горячий карамельный пудинг». Я поцеловала ее в щеку, но она не пошевелилась. Она сидела неподвижно, как сидит бабушка в своем кресле, когда приезжает в гости. Ее глаза покраснели и опухли, как будто от слез. Что случилось? Ведь мама должна радоваться! Но вместо этого она выглядела съежившейся и постаревшей, а ее щеки были холодными и сухими.

В середине комнаты стояла кроватка. Она показалась мне одинокой. В ней было тихо. Мама посмотрела на папу, а он, кажется, дал ей тайком какой-то знак.

– Прежде чем ты посмотришь на свою новорожденную сестренку… – медленно проговорил папа. Теперь я точно знала, что что-то не так, и мне стало страшно. Я подошла к кроватке и заглянула в нее.

4

– Ты действительно думала, что сможешь вечно держать это в секрете? – удивляется Эмма, перемалывая перец для нашего хумуса. Каждый вторник мы с Эммой ходим на йогу, а потом вместе ужинаем. Сэм играет в покер с Магуайром и еще несколькими коллегами.

Эмма всегда наклоняет набок голову, когда задает вопрос, – она делает так и когда смотрит телевизор, но при этом еще морщит лоб. Мы с Эммой знаем друг про друга почти все. Когда-то она жила рядом с нами. Мы вместе ходили в школу и на уроки балета, пока Эмма не заявила, что у нее слишком «крупные кости», чтобы успешно крутить пируэты. Сейчас она высокая и гибкая, но в детстве ее фигурка, по выражению папы, напоминала куропатку. Она таскала из картонной коробки, стоявшей у них на кухне, пакеты с чипсами и ела их в углу сада. А я, наоборот, была худенькая, и учителя часто допытывались у меня, нормально ли я ем.

Дома мы с ней любили наряжаться. Надевали старые мамины шубки и шпильки и отправлялись в магазин вместе с Пегги, маминой собакой. Пегги никогда не хотела идти со мной, упиралась, и мне приходилось тащить ее за собой на поводке. Много времени я проводила у Эммы дома. Когда у нас возникали проблемы или если мама с папой навещали Беллс в больнице, я ночевала у Эммы. Их дом был для меня почти родным. Эмма – единственная, с кем я могу говорить о Беллс, потому что она росла вместе с нами.

На лице Эммы появляется профессиональное выражение, от которого мне делается не по себе. Конечно, а как иначе?

– Если серьезно, то я знала, что Сэм увидит ее рано или поздно, – отвечаю я наконец.

– Ты серьезно? – Она макает питу в хумус.

– Да, пожалуй.

Эмма рассеянно крутит свою темно-каштановую прядь волос, сверля меня взглядом.

– Тогда это удобная возможность сказать ему про нее. Тебя ведь надо было подтолкнуть к этому. Иначе когда еще ты это сделаешь?

– Я никогда не собиралась делать из Беллс секрета, – возражаю я. – Он знает, что у меня есть сестра. Просто я почти ничего не рассказывала про нее, вот и все. Как-то речь не заходила.

– Ты ведь стесняешься ее, верно?