Отец всегда легко срывался на рукоприкладство, но теперь, когда он пил запоем, то озлобился еще сильнее и стал агрессивнее и вспыльчивее. Он стал опасен. Как-то, вскоре после переезда, отец сидел в столовой и пил. Я прошел мимо, но, видимо, слишком шумно, потому что отец схватил меня за шиворот, яростно встряхнул, а затем отшвырнул так, что я шмякнулся о стену – даже штукатурка посыпалась. Я оцепенел, но тут вбежала мать с криком:

– Джон! Оставь сына в покое!

Я сполз на пол и замер, не в силах шевельнуться.

Отец выбежал из дому, сел в машину и рванул с места.

– Чтоб тебе разбиться насмерть! – крикнул ему вслед я.

После этого житье в Хэдли мне совсем не нравилось. Хорошо, что несколько месяцев спустя мы переехали. Потому что каждый раз, проходя через столовую, я видел вмятину в стене, и она напоминала мне об отцовской оплеухе. Напомню, мне тогда было одиннадцать лет. Правда, я уже в какой-то степени умел и мог постоять за себя. Однако просто чудо, что Сопелка, которому тогда было три, умудрился в этих условиях вырасти в Микроба, а потом и во взрослого. Он рисковал закончить свои дни, едва пискнув, в печи или в могилке без надгробия. Я вполне уверен, что некоторые ненужные родителям трехлетние дети этим и кончили. В конце концов, когда живешь в лесной глуши, кто посторонний обратит внимание, что мелькавший около дома малыш куда-то пропал? А отец Сопелку не выносил, во всяком случае, в те времена.

Каждый вечер отец устраивался за кухонным столом, напротив раковины и черно-белого телевизора. Взъерошенный, с запавшими глазами, он разваливался в кресле, держа в руке стакан и поставив початую бутылку на пол поблизости. Тут же дымилась в пепельнице сигарета, рядом валялась сигаретная пачка. Руки у отца дрожали, поэтому весь стол был усыпан пеплом и окурками. Когда к отцу присоединялась мать, окурки расползались по всей кухне и могли оказаться где угодно – в стаканах, кастрюльках, даже в наших тарелках.

К ночи мать покидала кухню, но иногда возвращалась поскандалить с отцом, отчего он делался еще раздражительнее. Я приучился по вечерам не попадаться ему на глаза или хотя бы не подходить близко. Но иногда он подзывал меня сам.

– Джон Элдер, поди сюда.

И протягивал руку.

Если я все же подходил, отец пытался поймать меня.

Это было плохо. Если ловил, то обычно до боли притискивал к себе, обдавал вонью перегара, царапал колючей щекой, хлюпал носом и твердил: «Я тебя люблю, сынок».

Как правило, через несколько секунд мне удавалось вырваться, – если хватка слабела или отец тянулся налить себе еще хереса.

– Вернись, сынок! – всхлипывал отец, но я убегал к себе в комнату.

Иногда мы ссорились, и тогда отец порол меня ремнем. Если рядом оказывалась мать, она пыталась спасти меня от порки. Может быть, принимала огонь на себя. Я не помню.

Иногда я прятался у себя в комнате и думал, будто спасся.

Но отец возникал на пороге.

Я прятал лицо в подушку, но видел, как его тень заслоняет свет, падавший из коридора, и чуял его запах. Потом слышал, как отец снимает ремень, и надеялся, что как следует укрылся несколькими одеялами.

Шлеп! Ремень обрушивался на меня.

Отец старался ударить меня побольнее. Мне тогда казалось, что он очень силен, но на самом деле он был просто пьяным, физически распустившимся учителем. Иначе, наверно, он бы забил меня до смерти.

Иногда я плакал, иногда лежал тихо. Зависело от тяжести побоев. Я думал о ноже, который дедушка подарил мне на Рождество. Настоящая золингеновская сталь, лезвие восемь дюймов длиной. Острый. Можно спрятать нож под одеялом, а потом улучить мгновение, развернуться и всадить в отца клинок по самую рукоятку. Прямо в брюхо. Но я боялся. А если промажу? А если ударю, но не насмерть? Я насмотрелся в кино – там люди, которых пыряли ножами, продолжали наступать на противника. Если не ударить насмерть сразу, тогда отец точно меня убьет.