Утром, когда хоронили Люсьена, пока еще было темно, все подъезды и подходы к Миддлтону перегородила полиция. Целых четыре акра поля между старым пабом «Мост» и рекой были отведены журналистам. Там они разместили свои автофургоны с мачтами антенн и оборудованием спутниковой связи. Они, очевидно, собирались вести прямой репортаж всю ночь. Для кого? Я спросила у полицейского, который прохаживался на своем посту перед дверью. Он сказал, что аудитория рано утром проголодается. Все, кто будет присутствовать на похоронах, внесены в ранее одобренные списки. Даже органисту пришлось получить разрешение.

– Вы собираетесь ночь перед похоронами провести здесь, в Велле? – поинтересовался инспектор полиции, которому поручили неблагодарную задачу добиться того, чтобы кортеж доехал без всяких приключений.

– А это важно? – спросила Энджи.

– Здесь нам будет проще вас защитить. Тут открытый участок дороги. Машины сопровождения поедут с нами по дороге, а затем по шоссе до самой церкви. Если вы останетесь в «Мотор Лодж» в Миддлтоне, наша работа немного усложнится. Мы не сможем перекрыть четырехрядную магистраль.

Она не может здесь остаться. Если она останется, то никто не сомкнет глаз.

Решение принял Марк.

– Я останусь с Энджи в «Мотор Лодж», – сказал он. – Мы приедем рано утром, а затем все вместе поедем в церковь.

– Вместе? – переспросила Энджи.

Марк кивнул ей, а потом спросил у инспектора:

– Так годится?

Полицейский встал со своего места.

– Мы справимся, сэр, – заверил он.

Я подумала о том, что с сегодняшней ночи и до конца жизни мне доведется спать самой. Лекарство, которое мне дали, лишало меня как памяти, так и способности ожидать и мучиться грядущим. Свет фар автомобиля и стук открывающихся и закрывающихся дверей пробудили меня. Я встретила предстоящий день со смешанным чувством облегчения и отвращения. Я слышала, как внизу кто-то наполнял водой металлический чайник. Я раздвинула жалюзи. Это стало моим первым шагом в признании того, что началось одно из самых мерзких утр в моей жизни. Марк сидел на перелазе, через который можно было попасть на Первое поле. Если бы все происходило по плану, то сейчас настало бы время овцам давать приплод, но худые овцы паслись у живой изгороди и, казалось, сами понимали всю бесплодность своего существования. Дождя не было, но с неба начали падать снежинки. Рождения, свадьбы и смерти в моей жизни всегда ассоциировались со снегопадом. Я, казалось, могу сосчитать все снежинки, упавшие на черный рукав куртки Марка. На поднятом воротнике и темных волосах мужа они задерживались не дольше секунды. Вот только не успела я задуматься о смысле происходящего, как снегопад внезапно прекратился, а Марк вернулся в дом.

Сидя на верхней ступеньке лестницы, я подслушала, о чем говорят муж и дочь.

– У тебя снег в волосах.

– Мама встала?

Ложка, звякнув, опустилась в чашку.

– Я не смогу снова туда подниматься.

Два часа, даже дольше, накануне похорон Энджи провыла в его спальне. Марк закрылся в своем кабинете, а я сидела на крыльце и смотрела сухими глазами во тьму, ужасаясь жуткому одиночеству. Наконец Марку удалось убедить ее уехать с ним. В Ирландии такое состояние называют «голошением». Точное название, подразумевающее бесконечный крик, вызванный острой, словно лезвие ножа, душевной болью.

– Не беспокойся. Я схожу через минутку. Сейчас нет нужды ее будить. День предстоит долгий.

Зашипел чайник, поставленный на «Рейберн».

– Свинарник какой-то, а не кухня.

Из крана полилась вода. Послышалось звяканье кастрюль, когда их ставили в шкафчик для посуды. Я представила себе, как Энджи отмывает все на кухне. Она, как и я, чистюля.

– Она во всем такая.

Кран не закрыли. Заработал насос, качая воду из глубин Велла. Не желая переодеваться, я натянула на себя старый халат мужа, затем спустилась и встала в дверном проеме кухни. Энджи меня игнорировала.