Время лечит все раны… когда-нибудь вы умрете.

Абцалунг Хинаус

Ауфшлаг как-то в одной из редких бесед с Приятием с глазу на глаз высказал мысль о том, что доппели тесно связаны с дикими альбтраум, которые с незапамятных времен преследуют человечество, питаясь их самыми сокровенными страхами. Доппели, как и альбтраум, не едят и не спят. Вместо этого они получают пищу из того человеческого сознания, которое их породило. Ауфшлаг рассказал, что прежде проводил эксперименты, в ходе которых пытал доппелей и альбтраум, – и, хотя ни те, ни другие не являются в полном смысле этого слова людьми, и у тех и у других текла кровь. И он добавил – можно подумать, Принятие сам не мог бы ему про это сказать, – что они наверняка чувствовали боль.

Два дня лежал Приятие в углу покоев Кёнига. Весь скрючившийся, с болью в раненом сердце, он кашлял кровью и сплевывал осколки зубов, которых наглотался, пока его били. Он чувствовал себя если не в безопасности, то хотя бы под прикрытием, поскольку уборщики храма, готовые прибрать, что плохо лежит, никогда не заходили к Кёнигу. Кёниг – никому не доверяющий параноидальный ублюдок – не выносил даже мысли о том, что в его отсутствие кто-то войдет в его покои. И вот Приятие корчился здесь, и кровь его стекала в лежавшие на полу комочки пыли, и ждал, когда исцелится его тело.

Кожа вокруг его вырванного левого глаза сутки оставалась распухшей, а потом ввалилась и покрылась коркой засохшей крови. Ему казалось, что там, внутри, как во влажной ловушке, извивается и кровоточит нечто. Он старался не думать об этом, в ужасе представляя, как его страхи могут воплотиться наяву. Его прежде гордый нос был сломан, сплющен и слегка свернут влево; он с трудом дышал через то, что осталось. У него сохранилось только несколько коренных зубов, да еще торчали из челюсти обломки, похожие на когти. Эти немногочисленные обломки с острыми краями впивались ему в язык и губы.

Два дня Приятие не говорил ни слова. Его челюсть сломалась от ударов, которые нанес ему пяткой Беспокойство. Как и нос, челюсть заметно сместилась влево. Он не осмеливался представить, как сейчас выглядит, а зеркало не желало показывать ему его отражение. Вместо этого там собрались отражения Кёнига, и, когда Кёниг и другие доппели их не видели, у них шевелились рты, но Приятие не мог разобрать слов. Он увидел в их глазах страх, ненависть… и что-то еще. Возможно, готовность?

«Зеркала, – думал он, отлеживаясь и приходя в себя, – это пути к прошлому и будущему. Взгляды на то, кто мы такие. Напоминания о том, кем мы были. Предостережения о том, какими мы станем».

Если отражениям Кёнига было чего бояться, это потому, что они увидели будущее, где Приятие занял центральное место в этой противоестественной оргии, устроенной одним и тем же лицом.

В их готовности он был менее уверен.

Заставив Отречение и Беспокойство собственноручно осуществить наказание, Кёниг расколол единство своих доппелей. Кёниг знал, что ни одна из его версий не простит такого обращения, поскольку прощать ему было не свойственно. Три доппеля никогда больше не устроят заговор против Кёнига. Приятие усвоил урок и знал теперь то, что Отречение понимал с самого начала: никому не доверять.

«Неудача, пожалуй, жестокий учитель, но ее уроки никто не забывает».

За те дни, когда он лежал, весь в синяках и кровоточащих ранах, у него было достаточно времени, чтобы воспроизвести в памяти те события и те решения, из-за которых он находился здесь. В его памяти то и дело всплывало одно и то же мгновение: когда Кёниг протянул ладонь к доппелям, отчаянно желая сопричастности. Приятию казалось, что преемником может стать Отречение, но в этом он ошибся. Отречение и Беспокойство были всего-навсего проявлениями мелких страхов. Кёниг более всего желал Приятия. Ненависть Кёнига к самому себе и отчаянная потребность сопричастности его погубят.