Водоворот. Запальник. Малак - Питер Уоттс (2001, 2010, 2013)

Он спал под открытым небом, и то настолько полнилось звездами, что их сияние затмевало туманный свет, сочащийся из-за горизонта на востоке. Мерцала даже местная фауна. Поначалу Кен этого не понял; линзы лишали темноты, превращали тьму в бесцветный день. Однажды ночью он устал от этой неумолимой ясности, снял накладки с роговиц и увидел, как от колонии тюленей, расположившихся ниже по берегу, исходит голубое мерцание.

Их тела усеивали опухоли и нарывы. Лабин не знал, то ли это было уже естественным состоянием животных, то ли следствием жизни в такой близости к отходам двадцать первого века. Правда, одно Кен понимал прекрасно: раны не должны светиться. А эти светились. Ярко-алые наросты постоянно кровоточили, но вот ночью ихор сиял, как фотофоры глубоководных рыб. И не только опухоли: когда тюлени смотрели на человека, даже их глаза походили на мерцающие сапфиры.

Какая-то часть сознания Лабина попыталась найти этому правдоподобное объяснение: биолюминесцентная бактерия, недавно мутировавшая. Горизонтальный перенос генов от микробов, которые разжигали огни святого Эльма, пока им не пришлось собрать вещички из-за свирепствующего ультрафиолета. Молекулы люциферина флюоресцировали из-за контакта с кислородом: это вполне объясняло сияние в открытых ранах, да и в глазах тоже, ведь там полно капилляров.

Хотя, по большей части, Кен просто удивлялся тому, что рак вдруг стал прекрасным на вид, и думал, насколько же это абсурдно.

* * *

Раны Лабина затягивались быстрее, чем у обыкновенного человека; ткани соединялись и росли почти как опухоли. Кен воздавал хвалу искусственно увеличенному количеству митохондрий, тримерным антителам, макрофагам, лимфокину и производству фибробластов, разогнанному в два раза по сравнению с нормой для млекопитающих. За несколько дней вернулся слух, поначалу звуки были прозрачными и красивыми, но потом угасли, так как размножающиеся клетки барабанных перепонок – ускоренные десятком ретровирусных манипуляций – не останавливались, а когда наконец вспомнили, что пора завязывать, то больше напоминали конструкции, вырезанные из ДСП.

Лабин не возражал. Слух в общем сохранился, но и полная глухота казалась справедливой платой за более выносливое тело. Природа даже продемонстрировала ему альтернативу, на случай если Лабин вдруг проявит неблагодарность: через неделю после того, как он вышел на сушу, в южной части острова появился морской лев, старый самец, в пять раз крупнее любого тюленя поблизости. Жизнь у него явно была бурной, а в недавней драке ему оторвали нижнюю челюсть. Она висела, словно ужасный раздувшийся язык, утыканный зубами. Держалась только на коже, мускулах и сухожилиях. С каждым днем ткани все больше опухали и гноились; шкура трескалась, а из ран сочилась белая и оранжевая жидкость, связывая края вместе: так естественные системы защиты пытались залатать пробоину.

Хищник в триста килограммов весом, обреченный на расцвете жизни. У него остались лишь две возможности – умереть или от голода, или от инфекции, и даже тут его лишили выбора. Насколько знал Лабин, намеренное самоубийство было исключительно человеческой прерогативой.

Большую часть времени лев просто лежал и дышал. Иногда он на несколько часов возвращался в океан. Лабин не очень понимал, что самец там делал. Пытался охотиться? Неужели не знал, что уже мертв? Неужели его инстинкты были настолько непреклонны?

И все равно по какой-то причине Кен чувствовал родство с умирающим животным. Казалось, иногда они оба теряли ощущение времени. Солнце осторожно огибало остров, спускаясь в море на западе, а два усталых и сломленных существа – наблюдающих друг за другом с бесконечным терпением обреченных – едва замечали, когда наступала ночь.

* * *

Прошел месяц, и Лабин начал думать, что не умрет.