Философия свободы. Европа - Исайя Берлин (1996)

Без усиленного интереса к частным событиям или лицам как таковым[34], а не как к частным случаям общего правила, нет и не может быть исторического чутья, которое, как чувство момента у разведчиков, развивается благодаря сильной любви, ненависти или опасности. Именно это чувство ведет нас к пониманию, к открытию и к объяснению. Когда историк делает утверждения, скажем, «Ленин сыграл решающую роль в том, что русская революция свершилась» или «если бы не Уинстон Черчилль, Британия проиграла бы войну в 1940-м», то их рациональные основания (верны они сами или нет) не совпадают с основаниями таких обобщений, как «такие-то люди в такой-то ситуации обычно влияют на события таким-то образом», доказательная база которых может быть исключительно слабой, ибо нам важна в утверждениях не только их логическая связь с общими положениями. На самом деле мы вообще их так не проверяем; мы проверяем скорее, насколько они вписываются в наше представление о той или иной ситуации. Бесполезно и не нужно описывать этот вид знания как набор общих и частных или категорических и гипотетических утверждений. Каждое суждение, которое мы выносим в работе по истории или в повседневной жизни, включает в себя общие положения и утверждения, без которых нет ни мышления, ни языка. Иногда такие положения можно ясно сформулировать и составить из них модели; где это удается, там возникают естественные науки. Но описательный и объяснительный язык историков нельзя свести без натяжки к общим формулам и еще в меньшей степени — заменить моделями и их приложениями, поскольку историки стараются найти, зафиксировать, передать частные или даже уникальные феномены[35] (иногда — ради самих этих феноменов). Всякая попытка, едва начавшись, окажется безуспешной, так как сразу же выяснится, что предмет истории — «толстая» канва с множеством пересечений, постоянно меняющаяся, смешивающая осознанные и неосознанные мнения и предположения, одни из которых невозможно, а иные — очень трудно сформулировать, хотя именно на них базируются наши рациональные взгляды и рациональные действия, а сами они эти взгляды и действия выражают. Перед нами — та самая «паутина», о которой говорит Тэн; изолируя и описывая ее части, можно пройти лишь известное расстояние (заранее не скажешь, большое ли), если потребуют доказать, что мы рациональны. Даже если нам удастся объяснить все (это нелепо) или многие (это бесполезно) наши положения или взгляды, мы нисколько не приблизимся к идеалу естественной науки, ибо между набором обобщений — или их неанализированным пучком — и созданием модели лежит долгий и тернистый путь. Чтобы путь этот преодолеть, обобщения должны явить исключительную взаимосогласованность и логичность.

Как нам назвать способность, которую демонстрирует художник, когда он выбирает материал для работы, политик или публицист, когда он принимает решение или пишет статью, и успех его зависит от того, насколько он умеет чувствовать ситуацию, людей и их взаимодействия? Это Wirkungszusammenhang, чувство общей структуры опыта, понимание которой, быть может, полезно и человеку, занимающемуся естественной наукой, но абсолютно необходимо историку. Без этой способности он останется в лучшем случае хронистом или техническим работником, в худшем же случае станет исказителем фактов или плохим писателем. Он может достичь точности, объективности, ясности, блестящего слога, широты знаний, но если он не передаст узнаваемый образ жизни и не прочувствует, что вписывается, а что не вписывается в ту или иную ситуацию (такое чувство — главный его тест); если он не покажет, что ему ясен социальный «гештальт», который, как правило, нельзя сформулировать в точных терминах, скажем — в терминах теории поля; если не продемонстрирует минимальной способности ко всему этому, мы не воспримем его писания как рассказ о действительности, в которой жили, чувствовали и действовали настоящие, живые люди.