Горбун, Или Маленький Парижанин - Феваль Поль Анри (1993)

Лагардер медленно повернулся к принцу.

— Сносить, чтобы какой-то несчастный, — продолжал Гонзаго, — выступал против меня, владетельного принца, без свидетелей и доказательств…

Лагардер сделал шаг в его сторону и проговорил:

— У меня есть и свидетели, и доказательства.

— Где же они, ваши свидетели? — вскричал Гонзаго, обводя взглядом залу.

— Не ищите, — ответил приговоренный, — их двое. И первый из них — это вы!

Гонзаго попытался снисходительно улыбнуться, но лицо его исказилось страшной гримасой.

— Второй свидетель, — продолжал Лагардер, чей пристальный ледяной взгляд опутывал принца, словно сеть, — второй свидетель лежит в могиле.

— Те, кто лежит в могиле, не говорят, — возразил Гонзаго.

— Говорят, если угодно Господу! — ответил Лагардер. От наступившей в зале мертвой тишины сжимались сердца и кровь стыла в жилах. Заставить замолчать всех этих скептических и насмешливых людей было не так-то просто. В любом другом случае девять из десяти присутствующих встретили бы презрительным смехом подобную защиту, до такой степени выходящую за рамки общепринятого. Эпоха пребывала в неверии: оно царило везде, то приобретало фривольные манеры, задавая тон в салонных беседах, то облекалось в мантию ученого, добираясь до высот философского мировоззрения. Мстительные призраки, открывшиеся могилы, окровавленные саваны, заставлявшие прошлый век трепетать, теперь возбуждали лишь дикий хохот. Но на сей раз говорил Лагардер. Ведь драму делает актер. И внушительный тон шевалье доходил до самой глубины мертвых или просто оцепеневших сердец. Строгая, благородная красота его бледного лица леденила любую готовую сорваться с губ насмешку. Его глубокий взгляд, под действием которого зачарованный Гонзаго крутился, как уж, вселял страх.

Он мог позволить себе бросить с высоты своей страсти вызов миру язвительности, он мог в восемнадцатом веке, веке неверия, поднимать призраков из могил перед лицом самого регента. В зале не было ни единого человека, кто не поддался бы ужасу этой грозной борьбы. Все сидели, разинув рты и напряженно внимая; когда Лагардер умолкал, в наступившей тишине слышно было, как люди переводят дух.

— Вот мои свидетели, — снова начал Лагардер, — и мертвый заговорит, клянусь; порукой в том — моя голова. Что же касается доказательств, то они здесь, у вас в руках, господин Гонзаго. Моя невиновность покоится в этом конверте с тремя печатями. Вы сами извлекли на свет Божий этот документ, и он вас погубит. Теперь уже вы не можете его спрятать, он принадлежит правосудию, которое наступает на вас со всех сторон. Чтобы достать это оружие, которое вас же и сразит, вы проникли ко мне в дом, словно ночной воришка, сломали замок моей двери и разбили мою шкатулку — вы, принц Гонзаго!

— Ваше высочество, — взмолился принц, глаза которого налились кровью, — велите этому несчастному замолчать!

— Защищайтесь, принц, — во весь голос вскричал Лагардер, — и не просите, чтобы мне заткнули рот! Нам обоим — и вам и мне — будет разрешено говорить, потому что между нами стоит смерть, а его королевское высочество сам изволил сказать, что слова умирающего священны!

Лагардер стоял, высоко подняв голову. Гонзаго машинально взял в руки конверт, который положил было на стол.

— Вот доказательство! — воскликнул Лагардер. — Время настало — сломайте печати. Ломайте, говорю вам! Чего вы боитесь? В конверте лежит всего один лист — свидетельство о рождении мадемуазель де Невер.

Скрюченные руки Гонзаго дрожали. То ли намеренно, то ли случайно Бонниве с двумя гвардейцами подошел к принцу. Они встали между столом и судьями, лицом к регенту, словно ожидая его распоряжений. Гонзаго медлил: печати оставались пока нетронутыми. Лагардер сделал еще один шаг в сторону стола. В глазах его блестела сталь.