Цвет жизни - Джоди Пиколт (2016)

— В некоторых случаях при плохих результатах требуется письменное уведомление родителей с предложением провести генетический анализ, — говорит судмедэксперт. — Но этот случай… это как красный флажок. Любой неонатолог посчитал бы такой случай требующим немедленного рассмотрения. Ребенка тщательно обследовали бы для подтверждения диагноза. Бывало такое, что мы отправляли семью в центр метаболического лечения.

— Доктор, правда ли, что многим детям с MCADD официально не ставят диагноз неделями? Или даже месяцами?

— Да, — говорит он. — Это зависит от того, как быстро удается получить результаты для подтверждения.

— Подтверждения… — повторяет она. — Значит, плохие результаты скрининга новорожденного не являются окончательным диагнозом?

— Нет.

— С Дэвисом Бауэром проводились дополнительные тесты?

— Нет, — говорит доктор Бинни. — Не успели.

— Выходит, вы не можете с абсолютной уверенностью сказать, что у Дэвиса Бауэра был MCADD?

Он колеблется.

— Не могу.

— И вы не можете с абсолютной уверенностью сказать, что Дэвис Бауэр умер от нарушения обмена веществ?

— В общем, да, не могу.

— И в действительности ответчица и ее юридическая команда, возможно, хватаются за соломинку, чтобы попытаться бросить тень в другую сторону, в любую сторону, которая не указывает на то, что Рут Джефферсон умышленно причинила вред невинному младенцу, сначала отказывая ему в лечении, а потом работая с ним так грубо, что на его маленьком тельце даже остались синяки?

— Протестую! — выкрикивает Кеннеди.

— Я отзываю свои слава, — говорит Одетт, но вред уже нанесен. Потому что последние слова, которые услышали присяжные, — все равно что пули, подстрелившие мой взмывший в небо оптимизм.

Всю дорогу домой Эдисон молчит. Он сказал, что у него болит голова. Как только мы переступаем порог и я начинаю готовить ужин, он в куртке снова идет через гостиную и говорит, что хочет прогуляться, чтобы собраться с мыслями. Я не останавливаю его. Да и как его остановить? Могу ли я какими-то словами стереть из его памяти то, что мой сын пережил, сидя весь день тенью у меня за спиной и слушая, как кто-то пытается сделать из меня то, чем я в его понимании никак не могла быть?

Я ужинаю одна. На самом деле я почти не притрагиваюсь к еде. Оставшееся я накрываю фольгой и сижу за кухонным столом, жду Эдисона, сказав себе, что поем, когда он вернется.

Но проходит час. Два. Когда за полночь он не возвращается и не отвечает на мои сообщения, я опускаю голову на подушку из рук.

Я ловлю себя на мысли, что думаю о больничном «номере Кенгуру». Эта комната получила такое неофициальное название по картине на стене, на которой изображено это сумчатое животное. Туда мы отправляем матерей, которые потеряли детей.

Если честно, я всегда ненавидела слово «терять». Эти матери точно знают, где находятся их дети. И они готовы сделать все, отдать все, даже свою жизнь, чтобы их вернуть.

В «номере Кенгуру» мы разрешаем родителям проводить с умершим ребенком столько времени, сколько им хочется. Я уверена, что Терка и Бриттани Бауэров тоже направили туда с Дэвисом. Это угловая комната, рядом с кабинетом старшей медсестры. Она намеренно расположена в стороне от родовых и предродовых палат, как будто горе может передаваться подобно инфекции.

Эта изоляция означает, что родителям не придется проходить мимо комнат со здоровыми детьми и матерями. Им не придется слышать крики новорожденных, входящих в этот мир, когда их собственный ребенок его покинул.

В «номер Кенгуру» мы отправляем рожениц, которые после УЗИ знают, что их дети появятся с пороками, несовместимыми с жизнью. Или тех, которым из-за каких-то страшных аномалий приходится делать аборты на поздних стадиях. Или матерей, которые родили нормально, но — к своему великому ужасу! — в течение нескольких часов пережили самый прекрасный и самый ужасный миг своей жизни.