Цвет жизни - Джоди Пиколт (2016)

Если бы я была медсестрой, прикрепленной к пациентке, у которой умер ребенок, я бы сделала отпечаток ладошки ребенка из гипса. Или оставила бы образец волос. У меня есть знакомые профессиональные фотографы, которые умеют так сфотографировать покойного и так обработать фотографию, что он будет выглядеть как живой. Я бы собрала коробочку памятных вещей, чтобы родители покинули больницу не с пустыми руками.

Последней моей пациенткой, попавшей в «номер Кенгуру», стала женщина по имени Цзяо. Ее муж получал степень магистра в Йельском университете, а сама она была архитектором. Всю беременность у нее было слишком много амниотической жидкости, и ей приходилось раз в неделю делать амниоцентез, чтобы проверить состояние ребенка и откачать избыток жидкости. Чтобы вы понимали, скажу, что однажды ночью я выкачала из нее четыре литра. Ясно, что это ненормально, это признак нездоровья. Я спросила у ее врача, что она об этом думает. Может, у плода отсутствует пищевод? Ребенок в утробе матери при нормальном развитии глотает околоплодную жидкость, но, если накапливается столько, ребенок явно ее не заглатывает. Однако результаты УЗИ были нормальными, и никто не мог убедить Цзяо в том, что что-то не так. Она была уверена, что с ребенком все будет хорошо.

Однажды она пришла на проверку и оказалось, что у ребенка водянка — жидкость скопилась у него под кожей. Она оставалась у нас неделю. Потом ее врач хотела стимулировать роды, но ребенок бы этого не выдержал, и Цзяо сделали кесарево сечение. У ребенка была гипоплазия легких — легкие просто не функционировали. Он умер у нее на руках почти сразу после рождения, заплывший, опухший, словно сделанный из зефира.

Цзяо отправили в «номер Кенгуру», и, как многие матери, которым предстояло смириться с тем, что их дети не выжили, она впала в ступор, практически перестала реагировать на внешний мир. Но, в отличие от других матерей, она не плакала и отказалась видеть ребенка. Как будто в ее памяти сохранился образ идеального младенца и ни с чем меньшим она не могла примириться. Муж пытался уговорить ее взять младенца на руки, мать пыталась уговорить ее взять младенца на руки, доктор попыталась уговорить ее взять младенца на руки… На восьмом часу ее ступора я завернула ребенка в одеяло, надела ему на голову шапочку и пошла с ним к Цзяо.

— Цзяо, — сказала я, — не хотите помочь мне искупать его?

Цзяо не ответила. Я посмотрела на ее мужа, ее бедного мужа, и он кивнул.

Я наполнила таз теплой водой и взяла пачку салфеток. У изножья кровати Цзяо я осторожно развернула ребенка. Окунув салфетку в теплую воду, я провела ею по его пухлым ножкам, по голубым ручкам. Вытерла опухшее личико, окоченевшие пальчики.

Потом я передала салфетку Цзяо. Вложила ей в руку.

Не знаю, что заставило ее очнуться, вода или вид сына, но после этого, направляемая моей рукой, она омыла каждую складку, каждый изгиб его тела. Она завернула его в одеяло. Прижала к груди. И наконец с таким всхлипом, будто отрывала от себя кусок, передала тело мне.

Пока я выносила ребенка из «номера Кенгуру», мне еще удавалось сдерживаться. Но когда она повалилась на руки мужа, я не выдержала. Просто не выдержала. Я рыдала из-за этого ребенка всю дорогу в морг, и там оторвать его от себя мне было не проще, чем его матери…

Ключ поворачивается в замке, и Эдисон проскальзывает в дом. Его глаза не сразу привыкают к темноте, и он крадется, думая, что я сплю. Но я со своего места за кухонным столом окликаю его.

— Почему ты не спишь? — спрашивает он.

— Почему ты не дома?

Я хорошо его вижу, тень среди теней.

— Я просто гулял, один.

— Шесть часов? — рявкаю я.

— Да. Шесть часов, — с вызовом отвечает Эдисон. — Может, повесишь на меня GPS-чип, если не доверяешь?

— Тебе я доверяю, — осторожно говорю я. — Но в остальном мире не так уверена.

Я поднимаюсь и подхожу к нему. Нас разделяет всего лишь несколько дюймов.