Цвет жизни - Джоди Пиколт (2016)

— Вы рассердились? Вас ведь оставили один на один с этим младенцем, хотя до этого дали указание его не трогать.

— У нас не хватало рук. Я знала, что Корин или Мэри скоро придут меня сменить, — отвечаю я и понимаю, что не ответила на вопрос. — Я не сердилась.

— Однако доктор Аткинс утверждает, что между делом вы предлагали стерилизовать ребенка, — говорит адвокат.

У меня замирает сердце.

— Вы говорили с педиатром?

— Моя работа говорить со всеми, — отвечает она.

Я смотрю на нее:

— Это была просто глупая шутка. — О которой никто бы и не вспомнил, если бы не случилось все остальное. Если… Если… Если…

— Вы наблюдали за ребенком? Вы вообще смотрели на него?

Я медлю с ответом и в этот миг понимаю, что наступила главная минута во всем этом деле, минута, к которой я буду возвращаться снова и снова, пока не отшлифую ее у себя в голове до такого состояния, что уже не смогу вспомнить каждой зацепки, каждого штриха, каждой подробности. Я не могу сказать адвокату, что не подчинилась распоряжениям Мэри, потому что это может стоить мне работы. Но также я не могу сказать ей, что пыталась реанимировать ребенка, поскольку это сделает данные распоряжения абсолютно законными.

Потому что я прикоснулась к ребенку и он после этого умер.

— С ребенком все было хорошо, — осторожно говорю я. — А потом я услышала хрип.

— Что вы сделали?

Я смотрю на нее.

— Я следовала указаниям. Мне сказали ничего не делать, — рассказываю я Карле Луонго. — Поэтому я ничего не делала. — Я колеблюсь. — Знаете, другая медсестра на моем месте, увидев такую записку в карточке ребенка, могла бы решить, что к ней… предвзятое отношение.

Она знает, что я подразумеваю: я могу подать в суд на больницу за дискриминацию. Или, по крайней мере, я хочу, чтобы она думала, будто я могу это сделать, хотя в действительности у меня нет денег на адвоката, а еще это стоило бы мне дружеских отношений и работы.

— Естественно, — мягко говорит Карла, — мы не хотели бы иметь в своей команде такого игрока. — Другими словами: «если будешь продолжать угрожать судом, про карьеру здесь можешь забыть». Она что-то записывает в маленьком черном кожаном блокноте и встает. — Что ж, — говорит она. — Спасибо, что нашли время.

— Не за что. Вы знаете, где меня найти.

— О да, — говорит она, и всю дорогу в родильное отделение я пытаюсь отделаться от чувства, что эти два простых слова могут быть угрозой.

Однако, когда я добираюсь до своего рабочего места, у меня нет времени предаваться сомнениям.

Мэри видит меня выходящей из лифта и с облегчением хватает за руку.

— Рут, — говорит она, — познакомься, это Вирджиния. Вирджиния, это Рут, одна из наших самых опытных медсестер.

Я смотрю на стоящую передо мной женщину, широко раскрытыми глазами наблюдающую за каталкой, которую везут по коридору, видимо, на кесарево. Это все, что мне нужно, чтобы понять, что здесь происходит.

— Вирджиния, — мягко говорю я, — у Мэри сейчас много дел, может, поговорим сами?

Мэри одними губами, без звука, говорит мне «спасибо» и убегает за каталкой.

— Итак, — говорю я Вирджинии, — студент-переросток?

В отличие от большинства практиканток с детскими личиками, которые проходят через нашу больницу потоком, Вирджинии на вид лет за тридцать.

— Поздно начала, — объясняет она. — Или рано, это как посмотреть. Я детей родила молодой и решила начинать карьеру, когда они подрастут. Вы, наверное, думаете, что я сумасшедшая — возвращаться к учебе в таком возрасте.

— Лучше поздно, чем никогда, — говорю я. — К тому же материнство для медсестер роддома должно засчитываться как обучение по месту работы, согласны?