– Держу пари, так и есть. Какие еще перемены вы в нем заметили?

– Пожалуй, это было самым главным. Больше вдумчивости, рассудительности.

– И все это только начиная с января. Бах! Приходит Новый год, а Лео Хартинг становится более склонным к медитации и размышлениям.

– Нет. Скорее, это происходило постепенно. Будто он долго болел. Мы не уставали удивляться. Я так и сказал жене… – Гонт понизил голос, словно в почтении к собственной мысли. – Сказал: «Не удивлюсь, если это доктор поработал над ним».

Тернер снова приглядывался к карте на стене. Сначала прямо, а потом сделал шаг в сторону, чтобы видеть ее под углом, замечая отверстия, оставленные булавками, отмечавшими бывшие места дислокации выведенных воинских частей. В старом книжном шкафу на нижней полке лежала кипа сводок опросов общественного мнения, вырезок из газет и журналов. Встав на колени, он принялся просматривать их.

– О чем еще он с вами беседовал?

– Ни о чем серьезном.

– Только о политике?

– Лично мне нравятся разговоры на серьезные темы, – сказал Гонт. – Но с ним мне как-то и в голову не приходило затрагивать их, верь, я никогда не знал, куда нас это заведет.

– Он мог разозлиться, прийти в раздражение, так, что ли?

Вырезки по большей части имели отношение к Движению. Опросы показывали рост популярности Карфельда.

– Напротив, он отличался излишней чувствительностью. Какой-то даже почти женской сентиментальностью. Его можно было очень легко расстроить одним неосторожным словом. Очень уязвимый, но совершенно спокойный. Вот почему я никак не мог взять в толк ту историю в Кёльне, понимаете? Даже сказал жене: «Конечно, ни в чем нельзя быть полностью уверенным, но если драку затеял Лео, значит, сам дьявол вселился в него». Но ведь он успел столько всякого повидать на своем веку, верно?

Тернеру попалась на глаза фотография бунтующих в Берлине студентов. Двое парней держали пожилого мужчину за руки, а третий хлестал его по щекам тыльной стороной ладони. Пальцы у него при этом торчали вверх, и свет обрисовывал костяшки скульптурно четко. Снимок был обведен рамкой красной шариковой ручкой.

– Я хочу сказать, что никогда не знаешь, где рискуешь задеть личные чувства человека или, того хуже, – продолжал Гонт, – где попадешь в самое больное место. Я порой думал и как-то сказал жене, которой не всегда бывало уютно в его обществе: «Знаешь, не хотел бы я видеть те сны, которые видит он».

Тернер поднялся.

– О каких снах вы толкуете?

– Об обычных снах. О воспоминаниях, возвращавшихся к нему по ночам, как я предполагал. Говорят, он вдоволь насмотрелся в свое время всяких зверств и жестокостей.

– Кто говорит?

– Любители сплетен и слухов. Например, Маркус – один из наших водителей, который, правда, больше тут не работает. Он служил с Лео в Гамбурге году примерно в сорок шестом. Просто ужас какой-то.

Тернер открыл старый номер журнала «Штерн», тоже лежавший в книжном шкафу. На целом развороте была помещена подборка снимков беспорядков в Бремене. Было там и фото Карфельда, выступавшего с высокой деревянной трибуны: его молодые слушатели просто заходились в экстазе.

– Думаю, это доставляло ему сильное беспокойство, – возобновил свой рассказ Гонт, заглядывая Тернеру через плечо. – Он то и дело начинал говорить о фашизме. Часто и много распространялся на эту тему.

– Неужели? – тихо спросил Тернер. – Можно об этом подробнее, Гонт? Меня крайне интересуют такие вопросы.