Индийская принцесса - Мэри Маргарет Кей (2012)

Когда солнце скрылось за холмами и воздух стал свежеть, Аш и Зарин вышли выгулять лошадей в пыльных сумерках, а возвратившись, обнаружили, что бегума пригласила к обеду нескольких старых друзей и приятелей своего брата, так что тем вечером возможности поговорить наедине им не представилось. Завтра было воскресенье, и, поскольку Зарину нужно было вернуться в Мардан вовремя, чтобы успеть подготовиться к построению в понедельник (в жаркий сезон оно проводилось в 5.30 утра), отец и сын собирались выехать вскоре после того, как стемнеет. Все трое провели этот день так же, как предыдущий, беседуя в комнате Кода Дада и отдыхая в знойные послеполуденные часы. Ближе к вечеру бегума прислала служанку сказать Зарину, что тетушка хочет поговорить с ним о возможной покупке земельного участка близ Хоти-Мардана, а Аш и Кода Дад поднялись на крышу подышать свежим воздухом, пока солнце спускается за горы в окрестностях Аттока.

Они впервые оказались наедине, а примерно через час Кода Дад уедет, и неизвестно, когда еще они свидятся. Но хотя Аш многое отдал бы за возможность обратиться к старшему другу за советом и утешением, как он часто делал в прошлом, в бытность свою ребенком в Гулкоте и младшим офицером в Мардане, он не находил в себе сил для этого. Проблема была слишком личной, рана еще кровоточила, и он боялся касаться ее, а потому болтал о разных пустяках – о предстоящем отпуске в Кашмире и о перспективе славной охоты – беззаботным веселым тоном, который обманул бы девяносто девять человек из ста, но нисколько не обманул Кода Дада.

Старый патхан слушал и кивал, но хранил молчание. В небе запылало зарево заката, первое легкое дуновение вечернего ветра принесло из отдаленного города чуть слышный протяжный крик: «Ла илла-ха! Ил илла-хо!» – «Нет Бога, кроме Бога!» То был голос муэдзина, призывающего к молитве с минарета аттокской мечети, и Кода Дад поднялся на ноги, развернул маленький коврик, принесенный на крышу, обратился лицом в сторону Мекки и приступил к вечернему намазу.

Аш глянул вниз через парапет и увидел, что несколько домочадцев делают то же самое в саду, а старый носильщик совершает намаз на дороге за воротами. Минуту-другую он наблюдал, как они наклоняются вперед, касаются лбом земли, выпрямляются и снова низко наклоняются, бормоча традиционные для этого часа молитвы, а потом обратился лицом на северо-восток, где, сокрытая знойным маревом, пыльной пеленой и расстоянием, находилась Дур-Хайма. Но он не произнес обычные в таких случаях слова – древнюю индусскую молитву, выбранную им в далеком прошлом. Он собирался, но, прежде чем слова сформировались в уме, мысленный образ богини его детства поблек и растаял, и неожиданно для себя он стал думать о Джули.

Он сказал девушке, что будет думать о ней каждый день, однако старался не делать этого – отчасти потому, что мысли о Джули причиняли нестерпимую боль, но также и потому, что он твердо решил последовать совету ее дяди и оставить прошлое позади. Это было все равно что заложить засовами дверь и навалиться на нее всем телом, пытаясь сдержать напор прибывающей снаружи воды, и хотя отдельные струйки неизбежно просачивались сквозь щели у косяков и трещины в дверном полотне, до сих пор Ашу удавалось ограждать себя от самого страшного. Но сейчас вдруг засовы сорвались с креплений, дверь распахнулась, и он снова захлебнулся в той же яростной волне любви, муки и горечи утраты, какая нахлынула на него в палатке Кака-джи, когда он осознал, что воззвал к любимой в последний раз и потерпел поражение – и никогда больше не увидит Джули…