Без ума от шторма, или Как мой суровый, дикий и восхитительно непредсказуемый отец учил меня жизни - Норман Оллестад (2009)

– Дешевая утка, – сказала Элинор, поворачивая колесико на другую волну. – Им вечно мерещатся заговоры. Люди обожают верить в худшее.

Ноги у меня скручивало болью, и Элинор стала растирать их. Ей пришлось массировать их всю ночь напролет. А еще она разговаривала со мной, отвлекая от боли, читала мне вслух, успокаивала. Я знал, что мама занята Ником – они обсуждали всякие дела, видимо, очень важные. Но пока рядом была Элинор, моя вторая мама, я ни в чем не нуждался.

* * *

Я проспал почти весь следующий день. Мама готовила мне все, что я хотел, и, жадно проглотив пищу, я снова засыпал.

В свой второй вечер дома я проснулся около девяти. Я лежал в кровати и вдруг почувствовал, что сверху доносится запах травки. Услышал смех мамы и Ника. Громкий смех. Я дотянулся до стоящего у кровати телефона и позвонил Элинор.

– Приезжай, пожалуйста, – попросил я.

Увидев в дверях Элинор, мама спросила, что она тут делает. Та ответила, что я ей позвонил.

– Элинор, я справлюсь сама, – сказала мама.

Я поднялся наверх и начал настаивать, чтобы она осталась. От этого требования мама и Ник буквально застыли на месте. Но, думаю, синяки и раны у меня на лице, сломанная рука и обмотанные повязкой пальцы обезоружили их.

* * *

Через несколько дней из Пуэрто-Вальярта приехали бабушка и дедушка Оллестады. Бабушка постоянно что-то говорила, будто пытаясь заглушить внутренние рыдания. Дедушка, как всегда, держался стоически, и взгляд его был мягким и живым. В глазах стояли слезы, которые так ни разу и не скатились по щекам.

В хижину отца в каньоне Топанга съехались дядюшки, тетушки и кузины. Мы все расселись в гостиной, и они рассказывали разные истории об отце. Я ушел в свою комнату и плакал, скрывшись от сочувственных взглядов.

Я сидел один в своей старой комнате и вдруг почувствовал жар в груди. От телесного тепла окружавшая меня броня – звериная шкура – начала плавиться. Казалось, слезы капают прямо из огненного шара у меня внутри. Чем быстрее они катились, тем хуже я мог себя контролировать.

«Так недолго и свихнуться. Будь осторожен, – приказал я себе, – не вздумай расклеиться».

Избавляться от шкуры было слишком опасно. Она скрепляла меня, не давала развалиться на куски.

«Если случится еще что-нибудь плохое, я могу сойти с ума», – подумал я.

У меня перед глазами неотступно стоял Тимоти, парнишка из нашего района – тот, что никогда не поднимал глаз от земли. Вот он бредет, словно побитая собачка, прячет за спиной книжку комиксов, а вот спотыкается о свои ноги, удирая от мальчишек, которые швыряют в него мячи.

Я поднялся со своей старенькой кровати и стряхнул с себя всю боль. Вытер щеки и вернулся в гостиную с улыбкой – именно так сделал бы на моем месте отец.

* * *

На похороны отца в Малый храм цветов пришли сотни людей. Многие стояли в проходах, народ толпился у дверей, потому что церковь вмещала всего 250 человек и свободных мест не было. Я начинал плакать каждый раз, едва кто-нибудь поднимался на кафедру, чтобы произнести речь, а когда заговорила Элинор, мне показалось, что голос ее доносится откуда-то издалека. Я все время моргал, и фигуры людей казались то очень близкими, то совсем далекими. Отогнав эти осколочные картины, я силой вернул себя в реальность, которая существовала здесь и сейчас.

Служителям церкви пришлось прервать поток выступлений, потому что два часа уже прошли и пора было заканчивать церемонию.

После похорон дядя Джо, сводный брат отца, у которого мы останавливались в отеле на озере Тахо, устроил вечеринку и пригласил диксиленд[57]. Все мои родственники плясали под живую музыку и говорили, что отец не мог бы пожелать ничего лучше. Я вспомнил, что на целине он всегда издавал победные кличи, как бы ни складывался спуск, и неизменно брал верх над бурями и волнами. Даже под презрительными взглядами vaqueros он заиграл на гитаре, растопив враждебность и придав вечеру очарование.