Разломанное время. Культура и общество в двадцатом веке - Эрик Хобсбаум (2013)

Однако есть и третий вариант концепта Центральной Европы, чреватый большими опасностями, чем ностальгия по империи Габсбургов или какому-то другому буферу между Россией и Германией. Этот вариант подразумевает различие между высшими «нами» и низшими, даже варварскими «ими» на востоке и юге. Это чувство превосходства распространяется отнюдь не только на тех, кто живет в центре Европы. В самом деле, во время обеих мировых войн и холодной войны «Запад» противопоставлял себя по этому признаку «Востоку», а после 1945 года – странам соцлагеря. Однако в первую очередь это имело значение для Центральной Европы в целом и особенно для Габсбургской империи, поскольку границы между «продвинутым» и «отсталым», «современным» и «традиционалистским», «цивилизованным» и «варварским» пролегали через нее. Цитируя знаменитого государственного деятеля Центральной Европы князя Меттерниха, «Азия начинается на Ландштрассе» (магистрали, ведущей из Вены в восточном направлении). А само слово «Азия» (в котором подразумевалась неполноценность) возникало в контексте обсуждения одной частью Центральной Европы другой ее части, как, например, в произведениях писателя XIX века К.-Э. Францоза (1848–1904), родившегося в Буковине, этом странном уголке, где уживались вместе украинцы, поляки, румыны, немцы и евреи, и написавшего «Наброски из полу-Азии» («полуазиатской культурной пустыни»)[39]. Грегор фон Реццори, еще один уроженец Буковины, придал ей экзотический африканский оттенок, назвав Магрибинией[40]. В этом регионе все были на границе с какой-то из «Азий». Немецких каринтийцев эта граница отделяла от словенцев, словенцев она отделяла от хорватов, хорватов – от сербов, сербов – от албанцев, венгров – от румын. На самом деле в каждом городе граница пролегала между образованными и необразованными, между традиционным и современным, и иногда (но не всегда) это совпадало с этнолингвистическими линиями раздела. Когда центральноевропейцы начинали видеть в себе агентов цивилизации, борющейся с варварством, это словоупотребление уже опасно приближалось к теориям расового превосходства и этнической исключительности.

Таким образом, политический термин «Срединная Европа» мало приемлем. Имеется ли у него культурная составляющая? Есть ли культура, искусство или наука, у которых были бы отчетливые географические границы?

Некогда уже существовала такая «среднеевропейская» культура – эмансипированного и в значительной степени еврейского среднего класса в широкой части Европы, жившей под владычеством немецкого «бильдунга»[41]. Ее больше нет, хотя она пережила Гитлера в стареющих эмигрантских колониях в Лондоне, Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. Среднеевропейской эта культура была по трем причинам. Во-первых, потому что только в центральном поясе Европы немецкий язык был главным межнациональным языком культуры, хотя в те времена, когда все образованные европейцы знали французский, он не был единственным. Зона немецкой культурно-языковой гегемонии простиралась от Рейна до восточных границ Габсбургской империи и от Скандинавии далеко вглубь Балкан. Культурной столицей этой зоны была Вена. Элиас Канетти, родившийся в Русе (Болгария) в низовьях Дуная, в культурном отношении был и остался венцем, говорившим и писавшим на немецком до самого конца своей бродячей жизни. Внутри этой зоны немецкий был не только основным языком межнационального общения, но и языком, через который более отсталые области и народы получали доступ к современности. К.-Э. Францоз выразил этот идеал немецкой культуры как универсального средства эмансипации в своей повести «Шиллер в Барнове». В ней прослеживаются приключения томика стихов Шиллера, который передают из рук в руки жители глухой галицийской деревеньки – польский монах, еврей, русинский (украинский) крестьянин, и для каждого из них это способ переместиться из прошлого в будущее.