Моника положила руки на кота, зарылась в мех на его спине. Она чувствовала выступающие бусины позвонков, треугольники лопаток. Как всегда, опешила от того, какими хрупкими ощущались кости. С виду он был основательным, крупным созданием, но стоило взять его в руки, то оказывался, словно птичка, трепетным, едва осязаемым. И еще удивительно теплым. Сейчас он мурчал, терся мордой о ее пальцы, раньше она так никогда не позволяла, и смотрел на нее спокойно и доверчиво. Раз ты тут, казалось, говорил он, все будет хорошо. Моника не могла отвести глаз, не могла разорвать связь с котом, хотя понимала, что ветеринар наполняет шприц, вводит предательское длинное серебро под мех, она это знала, но все равно продолжала смотреть на животное, говорить с ним. Кот мурчал, она гладила полосы-елочки на его шкурке, а потом он словно ушел в свои мысли, будто вспомнил что-то важное, и Моника подумала, что же это, о чем задумался кот, и осознала, что мордочка повисла у нее на руках, глаза больше не смотрят на нее, а глядят мимо, как будто увидели что-то позади нее, что-то, приближающееся к ней, что-то плохое, о чем она не догадывалась.

– Ох, – сказала она.

И одновременно с ней ветеринар произнес:

– Вот и все.

Быстрота ее ужаснула. Так легко выскользнуть из жизни. Секунду назад здесь, и вот уже нет. Монике пришлось побороть желание осмотреться по сторонам. Куда, куда ушел кот? Должно же быть какое-то место. Он не мог просто взять и вот так исчезнуть.

Странно, на ум снова пришла Ифа. Уже взрослая, не в школьных гольфах. В тот раз в больнице, когда Ифа наклонилась к поддону, пока его не забрала медсестра.

Моника склонила голову, ей хотелось потрясти кота, разбудить, вернуть к жизни, ей отчаянно хотелось, чтобы он вытянул лапы и принялся рвать когтями ее рукав. Как-то кажется, что такой уход невозможен без борьбы, без битвы, без войны между странами. Но, наверное, нет. Наверное, это всегда так: утекание, скольжение.

Ужасно думать, что все это может случиться так легко.

Это Ифа наклонилась и посмотрела в поддон. Она, Моника, сказала: «Не смотри, Ифа, это к несчастью». Но Ифа, конечно, не послушалась. Она смотрела, и долго.

Моника так и держала кота под подбородок, хрупкий, как куриная дужка; другой рукой она коснулась шерстки за ухом, самой мягкой, как она всегда думала, немыслимо мягкой, как пух одуванчика.

Как быстро это произошло – Ифа выросла. Монике казалось, что еще вчера Ифа была ребенком с развязавшимися шнурками и косичками, которые расплетались сами собой, а уже на следующий день стала женщиной в просторных одеждах, в нитях бус, стоящей у постели Моники в больнице и не слушающей, что та говорит: «Ифа, не смотри». На лицо ей соскользнули волосы, так что Моника не видела, какое у нее выражение. Она долго смотрела. А потом сказала каким-то тихим голосом: «Умер, прежде чем успел пожить». И она, Моника, сидя в кровати, стукнула себя кулаком по колену и сказала: «Нет, вовсе нет». Он жил. Она чувствовала, как он живет, все эти недели. Чувствовала его присутствие в своих сосудах, неоспоримо ощущала его существование в странном головокружении по утрам, в тошноте, которую вызывали сигареты, автомобильный выхлоп и полироль для мебели. «Он жил», – сказала она сестре. Тогда Ифа подняла голову и сказала: «Конечно, жил, прости, Мон, мне так жаль».

Ему было бы уже почти три, тому ребенку.

Никакого смысла об этом думать не было. Моника убрала руки с тела. Отвернулась. Высморкалась. Поправила ремень сумки на плече. Поблагодарила ветеринара. Заплатила в регистратуре. Взяла коробку, которая казалась странно легкой (что же, весь вес приходится на душу?). Вышла на тротуар. Осмотрелась на улице. Побрела к автобусной остановке.