Гендер и власть. Общество, личность и гендерная политика - Рэйвин Коннелл (2015)

Такая монолитность и неприступность тела была важна для многих теоретиков. Они находили в своего рода биологическом упрямстве тела конечное основание человеческой свободы перед лицом довлеющих ему социальных сил: Герберт Маркузе обращался к телесному основанию Эроса, Ноам Хомский – к биологическому основанию речи. Подобный подход, наверное, может быть оправдан как спекуляция о предельных границах социального контроля (хотя я в этом и не уверена). Но из него не следует, что в целом тело становится социальным агентом как бы из чистой природы, из некоего фундамента, лежащего вне общества. Тело, которое служит нам, Я в своей телесной форме – это социальное тело. Оно скорее приобрело приписанные ему смыслы, нежели само придало смыслы чему-то. Мое мужское тело не придает мне мужественности, оно приобретает мужественность или какие-то ее элементы как свое социальное определение. Моя сексуальность также не является проявлением природы; она также является частью социального процесса. В ответ на социальные воздействия мое тело отражает калейдоскоп социальных смыслов подобно маленьким зеркальцам на индийском национальном платье.

Тело, не переставая быть телом, трансформируется в процессе социальной практики. Я не могу предложить системный анализ этого процесса, но в данном контексте имеет смысл проиллюстрировать мою мысль. Ниже будут приведены три примера: символического эротизма, физического смысла маскулинности и истории политики тела.

Шелка на Юлии струят

В движенье дивный водопад,

Как будто тает весь наряд.

А следом вижу бурный всплеск —

Дрожащих складок арабеск.

О, как пленяет этот блеск!

Комментируя замечательное стихотворение Геррика[12], Джуди Барбор отмечает, что сила эротизма этого текста в значительной степени определяется коннотациями, связанными с шелком как с фетишем сексуальности и высокого статуса. Данные коннотации действуют в рамках закрытой системы социальной мысли (которую она называет мифологичной), направленной на мужскую и женскую сексуальность. Морин Даффи (Maureen Duffy) делает аналогичное замечание о «Королеве фей» Спенсера – эротическом стихотворении-сновидении, в котором типичные проблемы ренессансной сексуальности и культуры исследуются и разрешаются в духе насилия. Роман Жана Жене «Богоматерь цветов» также является поразительным документом, иллюстрирующим связь между воображением и эротизмом. В этом романе Жене создает мир эротических объектов, в ритуальных танцах которых маскулинность и фемининность то растворяются, то сгущаются, то воплощаясь в яркий образ неистового юноши, равно порочного и желанного, то принимая амбивалентную форму Божественного.

Хорошо известно значение ритуала в сексуальном поведении. При некоторых формах сексуальности он становится матрицей усиления напряжения через противодействие собственному телу. Используя боль, страх и унижение, садомазохистские ритуалы с «запрещенными символами и… отчужденными эмоциями», говоря словами Пат Калифии, в поисках удовольствия практически обращают тело против него самого. При более умеренных формах фетишизма, когда удовольствие достигается при использовании прорезиненных плащей или белых детских перчаток, роль воображения и главенство социально сконструированного значения – в данном случае невербального и встроенного в тактильную реакцию – совершенно очевидно. (Но даже здесь имеет место идеологическая «натурализация» социального. В порнографии с фетишистскими мотивами обычно содержится фантазия ничем не опосредованного открытия неконтролируемой «естественной» реакции на фетиш, каким бы он ни был.)