Наконец я поняла: больше так продолжаться не может. Естественно. По многим причинам. Если трещина пошла, то она пошла до самого основания. Через два года после того, как я впервые приехала в Кызылкум, мне приказали завершить миссию и покинуть эту землю навсегда. Домой я вернулась в жутком состоянии. Первые два месяца я приходила в себя в закрытом отделении больницы для ветеранов. Потом меня перевели в специализированное реабилитационное отделение, затем потихоньку выписали, и я вернулась домой, к своей семье и своей бумажной работе в министерстве. Тогда и пришли печаль, ощущение бессмысленности и стыд. Теперь я снова была дома, в безопасной стране, в комфортном жилище, рядом с полным холодильником. А те люди остались в Кызылкуме, и я чувствовала себя так, будто предала их, так или иначе, но предала. Когда-то давно я читала в книжке, как те, кто пережил катастрофу, страдают от ужасного чувства вины, от того, что остались живы, и это казалось нелепым. Но теперь, после Кызылкума, это чувство стало мне понятно. На моей стороне словно не было истины. То ли что-то где-то стало неправильно, то ли я схалтурила? Когда я только-только вернулась на родину и лежала в больнице, у меня было одно желание: спать. Но потом я прошла все этапы реабилитации, меня выписали, я снова оказалась в повседневности – и начались приступы бессонницы. Кызылкум занозой засел во мне. Я была как шахтер, который не может отмыть руки, потому что угольная пыль въелась в кожу. Страх и ощущение неопределенности стали частью меня. Холод по ночам, тревожность, шепоты общей спальни, взрывы среди ночи – то далеко, то близко. Я слышала, как пробегают крысы, как ворочаются люди, я натягивала на себя тонкое армейское одеяло, словно мерзла, хотя лежала одна в своей квартире под теплым стеганым одеялом. Часто я обнаруживала себя среди ночи сидящей на диване и бездумно глядящей на телеэкран: передача о хищных животных, войне или преступлениях, совершенных давным-давно. Черно-белые киножурналы и длинные документальные фильмы, которые показывают по ночам, когда нормальные люди спят. Часто я досиживала до времени, когда на рассвете со стуком падала в почтовый ящик утренняя газета. Этого звука я и боялась, и ждала – знак того, что еще одна ночь прошла зря, что мне еще раз официально не повезло, и значит, я могу лечь и проспать сном без сновидений пару часов, прежде чем звонок будильника выдернет меня в еще один день.

Сири продолжала жить у Нур. В этом не было ничего странного, хотя именно это и было странно. Когда Сири только родилась, Нур поражала меня, делая вещи, которых я в моем детстве никогда от нее не видела. Ее первым подарком внучке стало платье, похожее на торт со свадьбы олигарха – розово-белая пирамида, вся вдоль и поперек в кружевах. Вывернув платье наизнанку, я обнаружила, что его надо сдавать в химчистку, но когда я указала на неприемлемость для грудного младенца платьев, которых нельзя постирать в стиральной машине, Нур раздраженно дернула головой.

– Хватит быть мимозой, Анна, – объявила она и затянулась сигариллой, которую курила прямо в больничном боксе, вопреки начертанным на табличках запретам. – Пусть у девочки будет красивое платье, от этого еще никто не умирал.

Просто поразительно было слышать такое от женщины, которая собственную дочь стригла кухонными ножницами и из года в год одевала в поношенную пионерскую форму, потому что это “одобряемо, практично и политически верно” – три ключевых слова, касавшихся моего воспитания, если дело доходило до такового. Но особенно хорошо Нур удавалось забывать. И я была благодарна, что она вообще проявляет интерес к Сири: по моим представлениям, такой интерес отнюдь не включается у новоявленных бабушек сам по себе.