Слишком поздно - Алан Александр Милн (1939)

Когда Алдерсон попросил меня написать для него вступительную пьесу, я сказал себе: вот оно! Я стану драматургом.

Я написал одноактную пьесу, которая называлась «Понарошку». Это название я потом использовал для полноразмерной детской пьесы. Мой соавтор отослал рукопись Алдерсону и купил себе новое платье для премьеры. Несколько дней прошли в ажитации, а потом пьесу нам вернули. Причину объяснили так (для отказа всегда находится необидная причина): характеры действующих лиц выписаны слишком тонко для второго состава; такой пьесе нужны звездные исполнители. Скорее всего Алдерсону она просто не понравилась.

Что же дальше? Поискать другого постановщика или попробовать написать другую пьесу? Может, я просто не умею писать для театра? Я не знал ответа. Быть может, Барри знает? Я отправил ему «Понарошку». Барри сказал, что я, безусловно, умею писать для театра, и передал рукопись Гренвиллу Баркеру[39]. Баркер написал мне с большим энтузиазмом, что принимает пьесу к постановке, и в конце прибавил: «А главное: немедленно напишите мне полноразмерную пьесу!» Это решило дело. Я обрел спасение. Я стану драматургом.

Но оказалось, что спасаться мне пришлось совсем в других обстоятельствах. Началась война.

Глава 13

1

Больше всего мне бы хотелось поставить здесь несколько звездочек, а потом написать: «В 1919 году я снова стал штатским». Мне становится почти физически плохо, когда вспоминаю войну, этот неизбывный кошмар духовной и нравственной деградации. Когда моему сыну было шесть лет, он повел меня в отдел насекомых в зоопарке. От вида некоторых его жутких обитателей мне сделалось так дурно, что пришлось выпустить детскую ручку и броситься вон, на свежий воздух. Я могу представить себе паука или многоножку настолько чудовищных, что в их присутствии я просто умру от омерзения. По-моему, ни один человек, способный чувствовать, не пережил бы еще одной войны. Если не падешь от вражеского оружия, то просто зачахнешь от душевной боли.

До 1914 года я был пацифистом, но сейчас (думал я вместе с другими наивными идиотами) пришла война, которая покончит со всеми войнами. Правда, перспектива сделаться солдатом не становилась от этого привлекательнее. Среди старшего поколения бытовали странные идеи в том духе, что «быть солдатом» означает всего-навсего «рисковать жизнью ради своей Родины» и что человек, который этого не хочет — трус, а тот, который хочет — герой. Между тем для таких, как я, легче пожертвовать жизнью, чем свободой. Окончив Кембридж, я был сам себе хозяином. Я работал не по звонку, сам определял свой распорядок, никто мной не командовал и не дул в трубу. А теперь, в тридцать два, мне, женатому человеку, у которого есть счастливый дом и любимая работа, вновь превратиться в школьника, стоять по струнке и говорить «да, сэр», «нет, сэр», «с вашего разрешения, сэр»? Возможно, это не так уж трудно для вчерашних школьников, для миллионов людей, занятых рутинной работой, но для избалованного любимчика фортуны вроде меня это ад кромешный.

Впрочем, мне и тут повезло. Я встретил уникального полковника. Если бы по армии Соединенного Королевства отдали приказ: «Всем войсковым частям! Обязательно к прочтению и немедленному исполнению! В наши ряды вступает Милн. Позаботьтесь, чтобы нести службу ему было легко и приятно, насколько это совместимо с нашей грядущей победой!» — я и то не чувствовал бы сильнее благодарности к своему командованию.