Последний пир - Джонатан Гримвуд (2013)

Мы шли и шли — до сих пор не могу поверить, какие расстояния мы одолевали, — и вокруг меня пела песни крестьянская армия Паоли. Одни песни придавали мне сил, другие казались бесконечными, и я начинал думать, что в их монотонности кроется причина моей усталости. Я то и дело пошатывался и спотыкался, сыпал проклятьями, но шел дальше. Среди солдат попадались и женщины: одна из них, с грязным лицом и суровым взором, рявкала на свой отряд и грозилась выпороть любого, кто остановится хоть на секунду. Примерно через девятнадцать миль бока у меня начали болеть так, словно меня жестоко били по почкам. Я видел, как один солдат остановился и согнулся пополам, а другой стал разминать ноги, но если бы я последовал их примеру, то уже точно не смог бы сделать и шагу. Милей позже, когда солнце стало садиться за моей спиной, а вокруг по-прежнему шагали солдаты, я твердо решил, что дойду до конца.

К этому времени я изрядно оброс: волосы доходили мне до плеч, а бороду приходилось время от времени расчесывать пальцами. Одежда на мне превратилась в лохмотья — столь жалкие, что минувшей зимой один надзиратель принес мне вонючий полусгнивший плащ, и я с радостью его надел. Немытый, косматый, голодный и мучимый жаждой, я постоянно тер глаза, покрасневшие от пыли и солнца. Иными словами, я мало чем отличался от тех, кто шел рядом, и потому не привлекал внимания. Когда передо мной мальчишка оступился и едва не уронил мушкет, я поймал его. Яйцеглазый шагнул ко мне, однако осипший солдат его остановил. Какой вред может принести незаряженный мушкет в такой толпе? В конце пути я отдал ружье мальчишке и коротко кивнул в ответ на благодарность — не хотел, чтобы кто-то слышал мой французский акцент. Сиплоголосый принес мне в награду чашку кислого вина. Я уже год не пил ничего, кроме воды, и широко улыбнулся, ощутив на языке знакомый вкус.

— Что вы будете здесь делать? — спросил я солдата.

— Умирать, скорей всего. Хочешь — присоединяйся.

— Это не моя война.

Он смерил меня равнодушным взглядом.

— Война касается всех.

Он остался у Понте-Нуово, а меня повели дальше. В одной деревне я увидел церковь и попросил Яйцеглазого пустить меня помолиться. Он разрешил, и я поднялся по ступеням в прохладный мрак. Конечно, мне нужен был не Господь, а минута покоя. Поняв это, Господь — если он существует — оставил меня одного. По привычке я макнул пальцы в чашу у двери и перекрестился, затем ненадолго встал на колени перед алтарем. Окна в церкви были высокие и узкие, и сквозь одно, разбитое, внутрь проникал острый луч света: казалось, он пронзает пол.

«Голод, — подумал я. — Все кажется таким странным из-за голода».

Сбоку от алтаря на мраморном одре стоял стеклянный гроб, в котором лежала девушка — или женщина, — с бледной кожей цвета слоновой кости и закрытыми глазами. Руки ее были скрещены на пышной груди, прикрытой желтеющим кружевом. Конечно, она была восковая, а местный священник наверняка выдавал ее за святую, чье тело не подвержено тлению. Безмятежное лицо, белокурые волосы, крошечные пальчики ног… Ее облик мучительно напоминал мне кого-то, и всякий раз, поворачиваясь к двери, я вновь и вновь оглядывался на девушку — пока в мою голову не прокралась мысль о Виржини. Я оцепенел. Неужели такой она и была в моих глазах? Безупречной, не подверженной переменам и тлению? Восковой куклой? Неудивительно, что Виржини была несчастна со мной.

Вопрос мучил меня еще несколько минут, покуда его не прогнали зной и дорожная пыль. Тем вечером Яйцеглазый оставил меня в тесной горной пещере: вход в нее заложили кирпичной кладкой, в которой были проделаны крошечная дверь и окошко с решеткой и покореженными ставнями. Утром я проснулся один. Никто не принес мне еды — ни днем, ни вечером. Дверь оказалась крепко запертой, ставни на окне заколочены снаружи. К счастью, заколотили их в спешке и всего двумя гвоздями.