Последний пир - Джонатан Гримвуд (2013)

Его дружба с Жеромом утратила былую непринужденность. Шарлот поглядывает на приятеля с некоторой опаской. Наш нормандский медведь выглядит теперь очень грозно: он возмужал, плечи стали шире, живот втянулся. Он весел, опасен и слегка отстранен, словно не имеет отношения к происходящему. Горничные на него заглядываются и прячут глаза, если он случайно обращает на них внимание. Некоторые мальчики тоже. По сравнению с праздным солнцем Шарлота он — черная тень. В первый же учебный день мы заводим беседу о планах на будущее. Шарлот выдает остроумную тираду о растлении молоденьких горничных и охоте на кабанов, и Жером тут же набрасывается на него с критикой:

— И это все?! О такой жизни ты мечтаешь?

Я восхищен, что Шарлоту хватает честности это признать, но Жером презрительно отворачивается. Остальные беспокойно ерзают на стульях.

— А ты бы чего хотел? — спрашиваю я Жерома.

— Чего хочет любой мужчина? Оставить свой след. Мне надо было родиться во времена моего дедушки. Тогда мужчина мог добиться истинного величия.

— Наш век гораздо лучше. У нас есть наука. Есть мыслители и ученые. Предрассудки и суеверия отмирают. Мы строим хорошие дороги, новые каналы…

— Для чего? Для перевозки яблок в те края, где и так есть яблоки? А суеверия не умрут никогда. Они у черни в крови.

Эмиль краснеет и отворачивается. Интересно, сколько поколений отделяет его от черни — три? Дедушка — религиозный отступник — был чернью? Неизвестно. Зато про себя я все знаю. Я дворянин во втором поколении. Жером счел бы мою мать простолюдинкой. А если бы ее пощадил, то уж деда отнес бы к черни без малейших сомнений. Одна из повешенных герцогом Орлеанским преступниц была двоюродной сестрой моей матери.

Меня спасает только то, что отец был дворянином в исконном смысле этого слова, ибо он был потомком рыцарей. По меньшей мере половина нашего класса — это знать, заслужившая дворянский чин гражданской службой.

Жером перечисляет то, что необходимо Франции: сильный король, как наш Людовик Возлюбленный (ему сейчас двадцать, он уже устал от безобразной полячки, на которой его женили, и начал делить ложе с добрыми француженками). Сильный король, сильная казна, сильная армия. Франция — почти наверняка самое могущественное государство в Европе.

— Так и есть, — мягко соглашается Шарлот.

— Наш долг — сделать страну еще могущественней.

Мальчики вокруг принимаются кивать. Интересно, каково это — столь свято верить в какую-либо идею?

Отчасти мне забавно это слышать, и Шарлоту тоже.

Эмиль оборачивается и выпаливает:

— У нас есть выбор!

— Какой? — вопрошает Жером.

Эмиль убирает руки за спину, привстает на цыпочки и покачивается на месте. Такое ощущение, будто он невольно повторяет движения отца.

— Между здравым смыслом и заведенным порядком. Между тем, что нам только предстоит познать, и тем, во что нам приказали верить. Между старым и новым.

— А если я хочу получить и то, и другое? — спрашивает Жером.

— Не выйдет. Они противоречат друг другу.

Шарлот хохочет, и остальные мальчики тоже улыбаются.

— Ну, довольно серьезных речей! Пора открывать корзины.

На ходу он успевает погладить Эмиля по плечу, одновременно ласково и пренебрежительно, точно собаку.