За чертой - Кормак Маккарти (1994)

Поза пьяного не изменилась. Он сидел на стуле, а молодой человек, который говорил по-английски, поднялся и стоял теперь рядом с ним, положив ему руку на плечо. Они словно позировали для фотоальбома «Преступность и преступники».

— ¿Me llama embustero?[712] — сказал пьяный.

— No, — сказал Билли.

— ¿Embustero?[713]

Вцепившись ногтями себе в рубашку, он распахнул ее настежь. Она была на кнопках, так что расстегнулась легко и беззвучно. Видимо, кнопки были старые и уже разболтались от подобных демонстраций в прошлом. Он сидел и держал рубашку распахнутой, словно призывая вновь поразить его тремя пулями, следы которых как раз над сердцем на его гладкой, безволосой груди были как стигматы, образующие равнобедренный треугольник. Сидящие за столом не шевельнулись. Никто не посмотрел ни на патриота, ни на его шрамы, потому что все это было для них не ново. Они смотрели на чужака, застывшего в дверном проеме. Никто не двигался, не раздавалось ни звука, а он все слушал, не откликнется ли чем-нибудь город, не скажет ли ему что-то, не подтвердит ли возникшее у него ощущение, что каким-то боком его появление в этом месте было не просто заранее известно, но как бы предуготовано, и он слушал, не заиграют ли музыканты, которые разбежались, едва он только вошел в дверь, и которые теперь сами небось слушают тишину, затаившись где-то в лабиринте изрытых колдобинами глиняных улочек, — слушал, ждал любого звука, помимо глухого буханья сердца, проталкивающего кровь сквозь тесные темные коридоры его телесной жизни своим медленным гидравлическим колокольным билом. Бросил взгляд на мужчину, который предупредил, чтобы он не оборачивался, но у того, видимо, предупреждения кончились. Увидел он только то, что единственный живой сколок дошедшей до него истории этой ничтожной республики, этой страны-обмылка, где ему теперь, похоже, предстоит умереть, — сколок, имеющий хоть какое-то значение, смысл, власть и вещественную сущность, — сидит перед ним здесь, в этой кантине, облитый тусклым электричеством слабенькой лампочки, а остальное, что когда-либо исторгали из себя людские губы или перья, надо собрать всё вместе, раскалить снова докрасна и перековать на наковальне символов и смыслов, прежде чем можно будет говорить о правде или лжи. И тут все как-то рассосалось. Он снял шляпу, постоял. Потом — будь что будет — снова надел ее, повернулся, вышел за дверь, отвязал лошадей, подтянул на Ниньо латиго и, сев верхом, поехал по узкой улочке, ведя за собой вьючную лошадь и не оглядываясь.

Не успел выехать за пределы поселения, как по полю его шляпы ударила дождевая капля размером с хороший шарик для игры в шарики-марблс. Потом другая. Он поглядел в безоблачное небо. На востоке вовсю горели видимые планеты. Не было ни ветра, ни запаха дождя в воздухе, но капли падали все гуще. Конь вознамерился остановиться посреди дороги, всадник оглянулся на темный город. Взгляд отыскал лишь несколько тускло светящих красноватым светом оконных квадратиков. Дождь бил по утоптанной глине дороги с таким звуком, будто где-то в темноте лошади переходят мост. Начинало чувствоваться опьянение. Он остановил коня, развернул его и поехал обратно.