За чертой - Кормак Маккарти (1994)

Заснул Билли сидя, положив руки перед собой ладонями вверх, как ненароком задремавший кающийся грешник. Когда проснулся, было еще темно. Костер прогорел, лишь кое-где на углях вспыхивали последние мелкие язычки пламени. Он подбросил дров, снял шляпу и сызнова раздул ею огонь. Огляделся в поисках коня, но того было что-то не видно. По всем каменным бастионам Пиларес по-прежнему перекликались койоты, но на востоке начинало слегка сереть. Он подошел к волчице, сел на корточки и коснулся ее шерсти. Потрогал холодные совершенные зубы. Обращенный к огню ее глаз ничего не отражал, и он закрыл его большим пальцем, сел с нею рядом, положил ладонь на ее окровавленный лоб и сам тоже закрыл глаза, чтобы увидеть, как она бежит среди гор, как мчится по сырой траве звездной ночью, торопясь, пока не распалось с восходом солнца щедрое единение существ, которые чередой проходят перед нею в ночи. Олени, зайцы, голуби и полевки своими запахами густо насыщают воздух — все для нее, все ей на радость, все народы и племена этого единственно возможного из миров, каждый со своей предписанной Господом ролью, и она им своя, она неотделима от них. Где пробежит она — смолкают крики койотов, их будто выставили за дверь, когда здесь она, вся устрашение и диво. Он поднял ее окоченевшую голову из палой листвы и держал, пытаясь удержать то, чего удержать нельзя, что бежит уже среди гор, заставляя одновременно и ужасаться, и любоваться, как ужасаются, любуясь цветком, питающимся плотью; удержать то, что лежит в основе крови и костей, но во что им никогда не превратиться ни на каком алтаре и ни при каком воинском подвиге. То, чему мы склонны приписывать силу ваять, лепить и придавать форму темной материи мира, — ведь и впрямь, если уж ветер может и может дождь… Но удержать это нельзя никак и никогда, и не цветок это, а быстрота, охотница, сама охота, от которой приходит в ужас даже ветер, и лишиться ее мир не может.

II

Обреченные начинания навсегда делят жизнь на «прежде» и «теперь». Положив на луку седла, он отвез волчицу в горы и похоронил на высоком перевале под пирамидой камней. Крошечные волчата в ее брюхе почувствовали, как потянуло холодом, они беззвучно плакали в темноте, и он их всех похоронил, навалил сверху груду камней и увел коня прочь. Сам пошел дальше в горы. Выстрогал себе из ветки падуба лук, сделал стрелы из тонких прутьев. Задумал снова стать тем ребенком, которым никогда не был.

Неделями они скитались по высокогорью и превратились в тощего, полубезумного на вид мужчину и такого же коня, который щипал в горах скудную зимнюю траву и глодал лишайники на камнях, тогда как мальчик стрелами добывал форель, улучив миг, когда рыбина стоит над своей тенью, дрожащей на холодном каменном дне заводи, и тем питался, а еще ел зеленый нопал, а однажды ветреным днем, проходя высокой седловиной в горах, заметил ястреба, который на миг закрыл собою солнце, и его тень пробежала перед ним по траве так быстро, что конь испуганно прянул, а мальчик бросил взгляд вверх, где птица заложила вираж, снял с плеча лук, натянул и, пустив стрелу, смотрел, как она пошла в зенит, трепеща на ветру оперением, а потом по высокой дуге стала поворачивать, а ястреб летел по своей дуге и вдруг взмахнул крыльями, потому что стрела застряла у него в груди.