Время и снова время - Бен Элтон (2014)

– Хотите верьте, хотите нет, но вы победите в борьбе за женские права, – сказал Стэнтон. – Я убежден.

– Сейчас на это не похоже, – угрюмо ответила Бернадетт. – Половина моих подруг в тюрьме, они объявили голодовку, а эта скотина Асквит[20] и в ус не дует. Наверное, власть дожидается, когда мы выдохнемся или все перемрем.

– Скажу одно: я искренне верю, что вы добьетесь избирательного права, и гораздо скорее, чем вы думаете.

– Правда? Вы в это верите?

– Да. Скажу больше, через десять лет женщина станет членом парламента и еще в этом веке – премьер-министром.

Бернадетт рассмеялась, но было видно, что ей приятно это слышать.

– Позвольте спросить, откуда вы это знаете?

Стэнтон чуть было не ошеломил ее уверенным предсказанием, что вскоре женщины наравне с мужчинами будут трудиться в промышленном производстве. В прошлой версии века это должно было случиться всего через два года – каждой забитой заклепкой и каждым выпущенным аэропланом женщины будут зарабатывать равноправие полов и право голоса.

Но для этого понадобится война. Мировая. Та самая война, которую он намерен предотвратить.

– Просто я думаю, что это неизбежно, вот и все, – уклончиво ответил Стэнтон.

– Да, мечты должны быть грандиозными, верно? А я должна попудрить носик.

Пока Берни была в туалете, Стэнтон обмозговал слегка огорчительный вывод: если его миссия увенчается успехом, эмансипация существенно замедлится. С 1905 года суфражистки ничего не добились. И только Великая война, она одна, изменила правила игры. Похоже, профессор Маккласки этого не учла.

Официант подал коктейли и принял заказ на обед. Стэнтон все еще не мог привыкнуть к качеству и вкусу еды в 1914 году. По крайней мере, дорогой еды. Она сильно отличалась от всего, что он пробовал в своем веке. И была много лучше. Возможно, проще, но гораздо вкуснее. Казалось, прежде еда была монохромной, а теперь вдруг впервые стала многоцветной.

– Может, выпьем вина? – предложил Стэнтон.

– Конечно. Для куражу. – Бернадетт опять посмотрела ему в глаза. – Ну, обо мне пока достаточно. – Она от души прихлебнула коктейль. – Кто вы такой?

Хороший вопрос. Кто он такой?

Странно, вопрос застал его врасплох. А ведь не должен – Берни не могла его не задать. Но четырехнедельная молчанка сыграла свою роль. После гибели Кэсси он вообще мало с кем разговаривал. Разве что с Маккласки, но личных тем они почти не касались. Он привык к душевному одиночеству, привык, что ни перед кем не надо открываться, и теперь не знал, с чего начать. Стэнтон постарался вспомнить легенду, которой его снабдили Хроносы.

– Ну, я родом из колонии, – начал он. – Из Австралии.

– Как интересно! Сидней или Мельбурн?

– Ни то ни другое. Запад. Перт. Даже там это глушь.

Перт был выбран из-за его уединенности. Меньше шансов встретить человека, который там бывал или имеет тамошних знакомых. Кроме того, это хорошее оправдание нелюдимости. Ведь Перт – самый обособленный город на свете.

– Когда был моложе, служил в армии, – продолжил Стэнтон. Военную страницу его биографии решено было сохранить, исходя из посылки, что ложь с крупицами правды всегда выглядит достовернее.

– И где вы служили? – спросила Бернадетт.

– В Пакистане. То есть в Северной Индии и недолго в Афганистане.

– Пленительно. Бескрайняя красная земля, да?

– Да, как-то так.

– А кто ваши родные?

– Рудокопы. Правда, рудники золотые, оттого я могу себе позволить туда-сюда мотаться первым классом.

– Похоже, у вас интересная жизнь, – сказала Бернадетт. – А почему вы «туда-сюда мотаетесь»? И как австралийского рудокопа занесло в Боснию?