Анж Питу - Александр Дюма (1851)

– Да услышь вас господь! – воскликнул Людовик XVI. – Пусть господин д’Артуа уезжает, я скажу ему то же, что и другим: скатертью дорога, братец, скатертью дорога!

– Как! Собственному брату? – изумилась Мария Антуанетта.

– Хоть он и брат, но ведет себя неподобающе. Я знаю, этому мальчику не занимать остроумия и отваги, но он безмозгл: строит из себя утонченного французского принца времен Людовика Тринадцатого, а на самом деле – сплетник и наглец, который компрометирует вас, супругу Цезаря.

– Цезаря? – с едкой иронией переспросила королева.

– Или Клавдия[153], если это вам больше по вкусу, – отозвался король. – Вы же знаете, сударыня, что Клавдий, как и Нерон, тоже был Цезарем.

Королева опустила голову. Такое историческое хладнокровие привело ее в замешательство.

– Клавдий, – тем временем продолжал король, – раз уж вы предпочитаете его Цезарю, однажды вечером, как вам известно, был вынужден закрыть версальские ворота, чтобы проучить вас за то, что вы вернулись во дворец слишком поздно. Этим уроком вы обязаны графу д’Артуа. Так что жалеть о нем я не стану. Что же до моей тетушки – вам самой все о ней известно. Еще одна особа, достойная быть родственницей Цезаря. Но о ней я молчу, поскольку она моя тетушка. Если она уедет, то и по ней я плакать не стану. Точно так же, как и по графу Прованскому. Неужто вы полагаете, что я буду по нему скучать? Он уезжает? Скатертью дорога.

– Нет, он не говорит, что собирается ехать.

– Очень жаль. Видите ли, дорогая моя, граф Прованский на мой вкус слишком уж хорошо знает латынь и вынуждает меня разговаривать по-английски, чтобы не ударить перед ним лицом в грязь. Это ведь он навязал нам на шею Бомарше, своею волей засадив его не то в Бисетр, не то в Фор-Левек, не знаю точно куда, за что господин де Бомарше достойно нам отплатил. Значит, граф Прованский остается? Тем хуже, тем хуже. Знаете, государыня, из вашего окружения я знаю лишь одного порядочного человека – господина де Шарни.

Королева залилась краской и отвернулась.

– Мы говорили о Бастилии, – помолчав немного, продолжал король. – Вы, кажется, сожалели, что она пала?

– Но вы хотя бы сядьте, ваше величество, – предложила королева. – По-моему, вы хотите еще многое мне сказать.

– Нет, благодарю вас, я предпочитаю беседовать на ходу. Я это делаю ради своего здоровья, до которого никому нет дела: ем-то я хорошо, а вот перевариваю плохо. Известно вам, что в эту минуту говорят обо мне? «Король поужинал и теперь спит». А вы сами видите, как я сплю. Я расхаживаю перед вами, пытаясь переварить свой ужин и беседуя о политике с собственной женой. Ах, сударыня, это искупление!

– Что же вы искупаете, скажите на милость?

– Я искупаю грехи века, козлом отпущения которого я являюсь; искупаю госпожу де Помпадур, госпожу Дюбарри, Олений парк; искупаю беднягу Латюда[154], вот уже тридцать лет гниющего в тюрьмах и в страданиях обретающего бессмертие. Вот кто должен ненавидеть Бастилию! Бедный мальчик! Ах, сударыня, сколько я наделал глупостей, глядя сквозь пальцы на глупости других! Я позволял преследовать философов, экономистов, ученых, литераторов. Господи, ведь этим людям так хотелось меня любить! Если бы они меня полюбили, то сделались бы счастьем и славой моего правления. Вот господин Руссо, к примеру, столь противный де Сартину и прочим. Я видел его однажды – знаете, в тот день, когда вы пригласили его в Трианон. Он был в плохо вычищенной одежде, это правда, с длинной бородой, это тоже правда, в остальном же – весьма достойный человек. Вот если бы я в своем просторном сером кафтане и со сползшими наполовину чулками подошел к нему и сказал: «А что, господин Руссо, не пособирать ли нам мхи в лесу Виль-д’Авре?»

– И что дальше? – с видом крайнего презрения перебила королева.

– А то, что господин Руссо не написал бы «Савойского викария» и «Общественного договора».