Анж Питу - Александр Дюма (1851)

– Новый Свет, – начал Жильбер, – это, если можно так выразиться, чистый лист бумаги, совершенно нетронутая страна. Законов там нет, но нет и злоупотреблений, идей нет, но нет и предрассудков. Во Франции на тридцати тысячах квадратных лье живут тридцать миллионов человек, и если землю разделить между всеми поровну, то каждому достанется кусочек, на котором он с трудом сможет поставить колыбель и вырыть могилу. Там, в Америке, на двухстах тысячах квадратных лье живут три миллиона человек, границы там – идеальные: не с другими странами, а с морем, то есть с бесконечностью. На этих двухстах тысячах квадратных лье – тысяча лье судоходных рек, девственные леса, бог знает насколько простирающиеся вглубь, – короче, все, что нужно для жизни, цивилизации и будущего. Ах, Бийо, как это просто, когда тебя зовут Лафайет и ты привык орудовать шпагой, когда тебя зовут Вашингтон и ты привык мыслить; как это просто – сражаться с лесом, землей, скалами или человеческой плотью! Но когда вместо того, чтобы создавать на обломках новое, видишь, как при давно установившемся порядке вещей происходит наступление на твердыни обветшалых идей, а за обломками этих твердынь скрывается столько людей и интересов, когда, найдя нужную идею, видишь, что для того, чтобы заставить народ принять ее, нужно истребить чуть ли не каждого десятого, начиная от старика, который все помнит, и кончая ребенком, который только еще учится, начиная от монумента, который есть память этого народа, и кончая зародышем, который есть его инстинкт, – Бийо, эта задача заставляет содрогнуться людей, видящих, что находится за горизонтом. Я вижу далеко, Бийо, и я содрогаюсь.

– Простите, сударь, – с присущим ему здравым смыслом возразил Бийо, – вы только что упрекали меня за то, что мне не нравится революция: теперь же она мне просто омерзительна.

– Но разве я сказал тебе, что отступаюсь от нее?

– Errare humanum est sed persevеrare diabolicum[176], – пробормотал Питу и подтянул колени к подбородку.

– И все же я буду упорствовать, – отозвался Жильбер, – потому что, видя препятствия, вижу и цель, а она прекрасна, Бийо. Я мечтаю о свободе не только для Франции, но и для всего мира, не о материальном равенстве, а равенстве перед законом, не о братстве между согражданами, но о братстве между народами. Быть может, я расстанусь с душой и телом, – меланхолически продолжал Жильбер, – но это не важно, солдат, которого посылают на штурм крепости, видит и пушки, и ядра, которыми их заряжают, и горящий фитиль, он видит даже, куда эти пушки направлены, он чувствует, что кусок железа скоро пробьет ему грудь, но все равно он идет, потому что крепость должна быть взята. Что же, все мы солдаты, папаша Бийо. Вперед! И пусть по нашим сваленным в кучу телам пройдет когда-нибудь поколение, одним из первых представителей которого является вот этот юнец.

– Никак не возьму в толк, почему вы так расстраиваетесь, господин Жильбер. Неужели из-за того, что какому-то бедолаге перерезали глотку на Гревской площади?

– А почему ты вернулся оттуда в ужасе? Иди, Бийо, и тоже перережь кому-нибудь глотку!

– Да что вы такое говорите, господин Жильбер!

– Как что? Нужно быть последовательным. Ты, такой отважный и сильный, явился сюда весь белый и трясущийся и сказал: «Я измучился». Я посмеялся над тобой, Бийо, а теперь, когда я объясняю тебе, почему ты побледнел, почему ты измучился, – теперь ты смеешься надо мной.

– Продолжайте, господин Жильбер, но оставьте мне надежду, что я вернусь к себе в деревню с миром в душе.