Анж Питу - Александр Дюма (1851)

– Попробую.

Легкий ропот неодобрения, который уже начинал было витать над обоими патриотами, сменился одобрительным шепотом.

«Ишь ты! – подумал Питу. – Я еще не стал у них начальником, а они уже пытаются мне указывать. Что же будет, когда я стану командиром?»

– Попробуешь? – подхватил Клод, качая головой. – Этого недостаточно, нет, недостаточно.

– Ах, недостаточно? – удивился Питу. – Тогда принимайся за дело сам, уступаю тебе свои полномочия: ступай сам к аббату Фортье, поспорь с ним и с его плеткой.

– Стоило возвращаться из Парижа в каске и при сабле, – презрительно возразил Манике, – чтобы бояться какой-то плетки.

– Каска и сабля – это еще не кираса, да и будь я закован в броню, аббат Фортье всегда сумеет отыскать в ней изъян и добраться до меня своей плеткой.

Казалось, Клод и Дезире поняли, что он хотел сказать.

– Ну, Питу, сынок! – сказал Клод.

(Сынок – это дружеское обращение, весьма распространенное в тех краях.)

– Ладно, уговорились, – отвечал Питу, – только уж я буду требовать повиновения, черт побери!

– Вот увидишь, как мы будем повиноваться! – воскликнул Клод, перемигнувшись с Дезире.

– Только позаботься о ружьях! – добавил Дезире.

– Уговорились, – заключил Питу, на душе у которого было весьма тревожно, хотя самолюбие уже начинало возбуждать в нем великую отвагу.

– Обещаешь?

– Клянусь.

Питу простер руки, оба товарища последовали его примеру; таким образом на лесной полянке при свете звезд трое обитателей Арамона, трое невольных подражателей Вильгельма Телля замыслили учинить революцию в департаменте Эны.

А дело было в том, что перед взором Питу, испытавшего такие страдания, забрезжила счастливая надежда стать командиром национальной гвардии, облеченным всеми знаками отличия, и ему казалось, что это гордое звание подвигнет мадемуазель Катрин если не на угрызения совести, то хотя бы на раздумья.

Итак, облеченный священной волей избирателей, Питу вернулся домой, размышляя о том, каким образом раздобыть оружие для тридцати трех солдат национальной гвардии.

XXXIV. Глава, в коей выходят на сцену

В ту ночь Питу был настолько ошеломлен выпавшей ему великой честью, что забыл проведать силки.

На другой день он нахлобучил каску, нацепил саблю и отправился в Виллер-Котре.

На городских часах пробило шесть утра, когда Питу вступил на площадь перед замком и скромно постучался в дверцу, которая вела в сад аббата Фортье.

Питу постучался достаточно громко, чтобы успокоить свою совесть, и достаточно тихо, чтобы в доме его не услышали.

Он надеялся дать себе таким образом четверть часа отсрочки, чтобы уснастить цветами ораторского искусства ту речь, которую он загодя приготовил, чтобы обратиться к аббату Фортье.

К его величайшему удивлению, дверь, в которую он так тихо постучался, тут же отворилась; но удивление развеялось, когда в человеке, отворившем ему, он узнал Себастьена Жильбера.

Мальчик гулял по саду, с самого утра твердя урок, или, вернее, делая вид, будто твердит урок, поскольку рука, в которой он держал открытую книгу, была опущена, а мысли мальчика, повинуясь его прихоти, летели вслед за тем, что было ему дорого в мире.

При виде Питу Себастьен радостно вскрикнул.

Они обнялись, и мальчик сразу же спросил:

– У тебя есть вести из Парижа?

– Нет, а у тебя?

– А у меня есть: отец прислал мне прекрасное письмо.

– Вот оно как! – ответствовал Питу.

– Да, и в этом письме, – продолжал Себастьен, – есть для тебя приписка.

И, достав письмо, спрятанное у него на груди, он показал его Питу.

«P. S. Бийо велит передать Питу, чтобы он не докучал людям на ферме и не отвлекал их от работы».

– Эх! – вздохнул Питу. – Излишнее наставление. Мне уже некому там мешать и некого отвлекать.

Потом с еще более тяжким вздохом он добавил: