Анж Питу - Александр Дюма (1851)

Графу де Солажу было не больше тридцати; он ликовал, говорил не умолкая, обнимал освободителей, восторгался их победой, рассказывал о годах, проведенных в тюрьмах. Арестованный в 1782 году на основании именного указа, испрошенного его отцом, он был заключен в Венсен, затем перевезен в Бастилию, где пробыл пять лет, и за все это время ни разу не встречался ни с одним судьей, ни разу не был допрошен; два года назад его отец умер, и о нем никто уже не помнил. Если бы Бастилию не взяли, вполне возможно, о нем просто-напросто забыли бы.

Уайт был шестидесятилетний старик; говорил он с иностранным акцентом, и речь его была невнятна. На непрекращающиеся вопросы он отвечал, что не знает, сколько времени просидел в тюрьме и что послужило причиной его ареста. Вспомнил только, что он в близком родстве с г-ном де Сартином. И действительно, тюремщик по фамилии Ги видел, как однажды г-н де Сартин вошел в камеру Уайта и дал ему на подпись какую-то доверенность. Но сам узник начисто позабыл это событие.

Тавернье был старше всех; десять лет он провел в заключении на островах Сент-Маргерит, тридцать – в Бастилии. Это был девяностолетний старец с совершенно белыми бородой и волосами; в темноте зрение у него ослабло: он видел как бы сквозь пелену. Когда к нему в камеру вошли, он даже не понял, кто это и зачем; услышав, что он свободен, Тавернье отрицательно затряс головой, а когда ему объяснили, что Бастилия взята, пробормотал:

– Ну, ну, поглядим, что на это скажут король Людовик Пятнадцатый, госпожа де Помпадур и герцог де Лаврийер[132].

Тавернье не был даже сумасшедшим, как Уайт, он впал в детство.

Жутко было смотреть на радость этих людей: она была настолько ужасна, что взывала к отмщению. Трое из освобожденных, казалось, вот-вот испустят дух среди стотысячной орущей толпы: ведь после помещения в Бастилию им никогда не доводилось слышать даже голоса двух человек разом, и они куда больше были привычны к таинственным звукам, что издают медленно набухающее сыростью дерево, паук, незаметно ткущий паутину и качающийся, словно незримый маятник, или вспугнутая крыса, которая прогрызает под полом ход.

Когда появился Жильбер, некоторые энтузиасты предложили торжественно пронести узников по городу; предложение было единодушно принято.

Жильберу очень хотелось избежать этой чести, но ускользнуть не было возможности: его, равно как Бийо и Питу, многие уже знали в лицо.

Раздались крики: «К ратуше! К ратуше!» – и тут же десятка два человек подхватили Жильбера и подняли его к себе на плечи.

Тщетно доктор сопротивлялся, тщетно Бийо и Питу одаряли ударами кулаков своих братьев по оружию; радость и энтузиазм сделали кожу представителей народа нечувствительной. Удары кулаком, древком пики или прикладом ружья воспринимались победителями, как ласка, и лишь усиливали их ликование.

Словом, Жильберу пришлось сдаться и позволить поднять себя на щит.

Этим щитом оказался стол, в который была воткнута пика, чтобы триумфатор мог держаться за нее.

Доктор был вознесен над волнующимся океаном голов, что простирался от Бастилии до аркады Сен-Жан, над громыхающим океаном, волны которого несли узников-триумфаторов среди бесчисленного множества пик, штыков и прочего оружия самого разного вида, формы и эпох.

Одновременно этот неукротимый грозный океан влек еще одну группу, настолько тесную, что она казалась островком.

Эта группа конвоировала плененного Делоне.

Вокруг нее звучали крики не менее громкие, не менее ликующие, чем вокруг освобожденных узников, но то были не крики торжества, а угрозы, призывы к убийству.

Вознесенный над толпою Жильбер видел эту чудовищную картину во всех подробностях.

Он один из всех освобожденных узников сохранил силы во всей полноте. Пять дней заключения были для Жильбера всего лишь черным, но недолгим периодом в его жизни. Мрак, царящий в казематах Бастилии, не успел ни лишить, ни ослабить его зрения.