Пламя и шелк - Петра Шир (2019)

Часть зала суда, находившегося на верхнем этаже Райнбахского городского дома, была заставлена стульями для публики, и сегодня почти все они оказались заняты многочисленными зрителями. По рядам носились шепот и шушуканье, время от времени выкрикивались мерзкие ругательства, но, поскольку процесс еще не начался, судьи не чувствовали себя вправе вмешиваться. К своему облегчению, Лукас узнал в толпе рядом с матерью своего дядю Аверданка, а также Герлаха Тынена, Петера фон Вердта и его отца Эразма.

– Начинаем. – Генрих Дифенталь, выполнявший функции главного судебного заседателя, потому что Герман Оверкамп находился в очередной поездке по торговым делам, встал со своего кресла. Это был худой мужчина лет шестидесяти с редкими седыми волосами, прятавшимися под серо-коричневым париком. Он не успел произнести и слова, как в зале воцарилась тишина.

– Лукас Кученхайм, сын Иоганна и Хедвиги Кученхаймов, рожденный двадцать шестого января 1645 года здесь, в Райнбахе, вам выдвинуты обвинения со стороны сапожных дел мастера Хеннса Клетцгена, проживающего также в Райнбахе, в том, что вы непристойным образом преследовали его дочь Веронику, соблазнили и обесчестили ее. Что вы скажете на это? – Дифенталь безучастно смотрел на Лукаса.

– Что это ложь. – Лукас ломал себе голову полдня, ночь и целое утро в попытках разгадать, почему Вероника обвинила его в таком злодеянии. Но ничего не мог придумать. Отец Лукаса, а после его смерти и сам Лукас, снабжали Клетцгена кожей для его сапожной мастерской, поэтому парень знал эту семью довольно хорошо. Случалось, он шутил с Вероникой, но его поступки не могли стать поводом для привлечения к суду. Лукас вообще никогда с ней долго не разговаривал, не говоря уже о чем-то большем: девушка с ее худым, бледным лицом мало того, что была непривлекательной, так и еще и отличалась полным отсутствием чувства юмора. Но даже если бы она была симпатичнее или остроумнее, он все равно не стал бы с нею связываться, потому что отец очень давно вдолбил ему, что дочери клиентов – это табу.

Хотя Лукас принимал к сведению далеко не все советы покойного отца, к этому он прислушался и следовал ему всегда. И как бы он ни вел себя с девушками, это ни разу не случалось против их воли. Во-первых, это ему было не нужно, во-вторых, не согласовывалось с его характером и собственным кодексом чести.

Все это он пытался донести безмолвным хмурым судебным заседателям, но в ответ ему не удалось получить не то что кивка признательности, но и вообще никакой реакции. Казалось, что судейские заранее поспешили вынести приговор ему, и чем дольше Лукас говорил, тем больше его охватывала тревога.

– Значит, вы отрицаете этот поступок, – сухо констатировал Дифенталь, когда Лукас замолчал. Ему разрешили снова сесть. – И это несмотря на то, что есть свидетели, однозначно указавшие на вас.

– Кто эти свидетели и где их точные утверждения о том, что они видели? – Лукас старался говорить спокойно, однако иногда срывался на крик, из-за чего выражения лиц заседателей сменились с безразличных на недовольные.

Дифенталь не ответил на его вопрос.

– Где вы находились с раннего вечера до полуночи двадцать третьего февраля?

Лукас наморщил лоб.

– Это было два месяца тому назад. Я не знаю, просто не помню.

– Вы не знаете или не хотите признаваться? – лающе прозвучал вопрос одного из остальных заседателей, Эдмунда Фрелиха.

– Я не помню. – Лукас с такой силой сжал кулаки, что костяшки его пальцев побелели. – Скажите хотя бы, какой это был день недели?

– Четверг.

Мысли роились в голове Лукаса.

– Возможно, я тогда был в «Золотой кружке».

– Да, были, но ушли вскоре после того, как отзвонили к вечерней службе, мы это проверили. Куда вы пошли после этого?

Лукас с трудом сглотнул. Четверг в феврале… Постепенно он вспоминал, где он был в тот четверг – и с кем.