Розы мая - Дот Хатчисон (2017)

Некоторое время едим молча, но в молчании нет ни неловкости, ни дискомфорта – день перерабатывается и отфильтровывается, чтобы мы могли насладиться вечером. Наконец мама включает телевизор, находит новостной канал, приглушает звук и пробегает глазами заголовки новостей и подписи под фотографиями. Закончив обед, поднимаемся и убираем со стола. Мама уносит недоеденное и прихватывает мусор, мне достаются тарелки и столовые приборы. Наша посудомойка временно блокирована двумя пирамидами коробок, но мы прекрасно обходимся и без нее, ведь нас всего лишь двое. Я ополаскиваю тарелки и приборы и отправляю все в сушилку рядом с раковиной. Потом мама снова садится на ковер, включает «Икс-бокс» и запускает игру «Лего». Я сворачиваюсь на диване с дневником.

Некоторое время единственными словами на странице остаются «Дорогая Чави».

Чави начала вести дневник еще до моего рождения. Брала толстые тетради в переплете – их еще называют тетрадями для сочинений – и украшала обложки, а потом писала в них письма мне, чтобы подготовить будущую сестричку к жизни. Когда я подросла и научилась писать, то решила тоже вести дневник и стала писать письма ей. Я не читала то, что писала она, а она не читала мои письма. Иногда мы копировали какие-то абзацы или читали их вслух. Обычно садились рядышком на одной кровати и тихонько писали уже после того, как папа загонял нас в постель, поскольку считалось, что если устал он, то устать должны и все остальные. Не раз и не два я засыпала, уткнувшись лицом в тетрадь и с ручкой в руке, и просыпалась, когда сестра укрывала меня одеялом.

– Мы оставим Чави? – спрашиваю вдруг я.

Мама останавливает игру и оглядывается через плечо. Потом кладет контроллер на стол и прислоняется спиной к дивану.

– Мы же уедем во Францию, – поясняю я. – А она останется здесь?

Ее прах – в скромной урне, более всего похожей на тубу для вина. Папа хотел держать ее на каминной полке, но мы с мамой оставили урну в коробке, решив, что во Франции рассеем прах на лавандовых полях. Нет, Чави не просила об этом – в семнадцать лет мало кто думает о собственных похоронах, – но нам кажется, что она была бы «за». Раньше, когда мы жили в Лондоне, ей нравились экскурсии в долину Луары.

На самом деле Чави – это не ее прах. Больше ее – в той фотографии в нашем святилище с хризантемами и свечей, да и то…

– А Франция будет нашим домом?

– Ну, этот дом обретает форму… – Мама поворачивается ко мне, обнимает рукой мои колени и устраивается поудобнее, положив щеку на мои колючие носки. – После смерти Чави мы жили в нескольких местах, но настоящего дома у нас не было, правда?

– Дом – ты.

– И всегда им буду, – беззаботно говорит она. – Но ты ведь говоришь о месте.

– Это эгоистично?

– Нет, милая, нет.

Мама поглаживает большим пальцем ложбинку под лодыжкой.

– Смерть Чави – ужасная потеря для всех нас. Эта рана останется навсегда. Знаю, в последнее время со всеми этими переездами мы были как самолет, кружащий в ожидании посадки. Но представь, как она разозлится, когда мы обживемся во Франции и не устроим себе там настоящий дом. Если всегда будем чувствовать себя перелетными птицами…

Ее подбородок упирается в подъем моей ноги.

– Пять лет назад представить жизнь без Чави было невозможно.

– Но сейчас мы живем без нее.

– Но сейчас мы живем без нее, – соглашается мама. – И если мы живем в каком-то месте больше пяти месяцев, если оно наше, мы обязаны сделать его своим. Это наш долг перед собой и твоей сестрой. Сделать место домом. Ужасная мысль, да?

Я киваю. Мир дрожит и расплывается.

– Мы любим ее, а значит, оставить ее где-то невозможно.

Снова киваю.

– Есть кое-что еще. – Я не отвечаю, и два маминых пальца взбегают по моей ноге и тычутся в чувствительную впадинку возле колена. – Прия…