Сталинград - Энтони Бивор (1998)

Летом 1941 года, сразу после вторжения на советскую территорию, пехотинцы старательно подсчитывали, сколько километров они прошли после того, как пересекли границу. Теперь этого никто не делал. Солдаты, с лицами, покрытыми по́том и пылью, просто шли вперед, стараясь выдержать 10-Kilometer Tempo (скорость 10 километров в час), чтобы не отставать от моторизованных частей. Командиры танковых подразделений подчас забывали о том, что основная масса артиллерийских дивизионов германской армии по-прежнему оставалась на конной тяге. В облаках плотной пыли лошади фыркали и упирались, сидящие в седлах изнуренные артиллеристы раскачивались из стороны в сторону. Однако ровная степь и современная техника давали одно существенное преимущество: раненых тут же вывозили с поля боя транспортные «юнкерсы», переоборудованные в санитарные самолеты.

Наиболее впечатлительным немецким солдатам и офицерам, оглушенным бескрайними просторами и видом боевых машин, то и дело исчезающих в низинах и снова появляющихся на возвышенностях подобно кораблям в сильное волнение, степь казалась неведомым морем. Генерал Штрекер в письме назвал ее океаном, способным поглотить любого, кто осмелится в него войти.[140] Села он уподоблял островам. В выжженной солнцем степи только там можно было найти источники питьевой воды. Но нередко танковые подразделения ждало разочарование. Солдаты видели на горизонте колокольню, а на месте их взору представали лишь дымящиеся головешки с торчащими среди них печными трубами. Вокруг валялись трупы лошадей и коров с раздутым на жаре брюхом. Частенько единственным живым существом на пепелище оказывалась жалобно мяукающая кошка.

В селе, не тронутом боями, какой-нибудь старик неуверенно выходил из дома, снимал шапку, как снимал ее до революции перед барином, и спешил напоить «гостей» водой. Женщины тем временем торопились спрятать скот и домашнюю птицу в близлежащем овраге или роще. Успехом такие попытки увенчивались редко: у немецких солдат оказался такой же отменный нюх, как у представителей коммунистических продотрядов. Военнослужащие вермахта рвали в полях репу и лук и дочиста обчищали все огороды и птичники. Куры, гуси и утки были самой желанной добычей, поскольку их можно запасти впрок и легко приготовить в полевых условиях. Клеменс Подевильс, фронтовой корреспондент, прикомандированный к 6-й армии, так описал в своем дневнике то, как 30 июня после ожесточенного боя одно механизированное подразделение вошло в село: «Черные фигуры выскакивают из танков и бронетранспортеров, и сразу же начинается великая расправа. Танкисты несут к своим машинам обезглавленных кур, трепещущих окровавленными перьями в предсмертных судорогах. Все садятся по машинам, гусеницы вгрызаются в землю, и подразделение продолжает путь вперед».[141] В то лето немецкие солдаты не забирали лишь семечки подсолнечника, которые они презрительно называли русским шоколадом.

Есть что-то пугающее в том, что в рассказах многих очевидцев отсутствует какая-либо связь между жуткими картинами и собственной причастностью к происходящему. «Дорогу нам преградил маленький мальчик, – написал в своем письме один 20-летний солдат, бывший студент духовной семинарии. – Он даже не умолял, а просто бормотал: “Пан, хлеба!” Поразительно, сколько горя, страданий и отчаяния может отобразиться на детском лице».[142] Вскоре после этого тот же несостоявшийся священник, ставший солдатом, незадолго до смерти проявил лиризм, достойный романтизма начала XIX века: «Германия, я еще не высказал это слово, о страна больших, сильных сердец! Ты мой дом, и сто́ит прожить свою жизнь, чтобы стать твоим семенем!»[143]